Огненная кровь. Том 1
Шрифт:
Голуби, увидев Альберта, слетелись на подоконник в ожидании обеденных крошек и, воркуя, стали подбираться к его рукам, идя осторожно и покачивая головами в такт каждому шагу. Он вытряхнул им то, что осталось в хлебной корзинке, и отошёл внутрь комнаты.
— Но это же было лекарство! А ты выпил всю бутыль! — воскликнул Цинта, заглядывая в горлышко пустого кувшина из-под полынного вина.
— Я и лечился, — хрипло ответил Альберт, — теперь горло горит так, будто я всю ночь горячие каштаны глотал. А всё, между прочим, по твоей милости, отравитель! Кто, как не ты, подлил
— Лучше быть идиотом и трусом, зато живым, мой князь, или, по-твоему, лучше поджариться на костре храмовников, как куску грудинки? Или гнить в тюрьме? А горло горит оттого, что ты пускал им вчера огонь перед теми шлюхами. А оно тебе зачем, спрашивается, сдалось, мой князь, коли им и так уплачено? Чего их было развлекать? И ещё! Ежели ты не погонишься за мной снова с вертелом, то я скажу насчёт вчерашнего. Храни нас Всевидящий отец, но ты собирался драться на дуэли с сыном главы Тайной стражи! Как ты только додумался до такого? — Цинта всплеснул руками.
— Я не собирался с ним драться, Цинта. Я собирался его убить. И сделал бы это, если бы ты не помешал мне своей отравой.
— Убить? Мирна-заступница! Да что на тебя такое нашло? Ты ведь сам виноват — не надо было оскорблять честь его сестры! И кто тянул твою милость за язык?
— Оскорбил честь? В самом деле? — князь принялся отряхивать от перьев рубаху. — Да эту честь до меня оскорбили ещё два десятка человек, а может, и две сотни, однако он вздумал дерзить только мне. И замолчи уже, я почти забыл о том, что ещё вчера хотел проткнуть тебя вертелом.
— Мой князь, ты вчерась опять баловался силой. Опять грибы эти ел, чадил курьмой и зажигал огонь пальцами. И девки все видели! А у соседей ночью пали два коня, и с утра уже все на ногах, я едва успел в кормушку плесневелого зерна подбросить. Ведь враз бы на нас подумали! Я ещё…
— Цинта, да перестань ты! И сколько раз просил тебя — не называй меня князем! — Альберт натянул штаны и заглянул в пустой кофейник. — Вот скажи, что ещё остаётся бастарду, кроме пьянства, грибов и баб?
— Эээ, мой князь, ты ещё слишком молод, чтобы впадать в чёрную меланхолию! — отмахнулся Цитна. — Кони-то тебе чем не угодили?
— А с чего ты взял, что это я порешил соседских коней? На кой ляд мне эти каурые клячи?
— Ну а кто ещё? Где ты силу брал для своих фокусов?
— Знаешь, для того, чтобы зажечь пальцами пару свечей мне и своих сил хватает, — ответил Альберт, доставая чернила и бумагу, — да и чего ты привязался? Как что не случись, так ты сразу смотришь в мою сторону! Ну подумаешь пали два коня! Что, до нас тут кони не дохли, а? Зато как вчера было весело! Там, на кухне, вино ещё осталось?
— Весело? Нет, Альберт, это не весело. Это — опасно! За это нас с тобой того и гляди сожгут на площади или утопят в бочке! Особенно после таких дуэлей! Нам только Тайной страже не хватало насолить! — воскликнул Цинта, сметая на поднос кости со стола. — А вина на кухне нету, и в погребе нету, и денег, заметь, тоже нету, чтобы
— Да какого ещё рассолу! Горло и так дерёт, будто я ежа сожрал. Лучше молока, — хрипло ответил князь, разглядывая пустые бутылки. — Вот Дуарх раздери этих женщин, всё выпили! Ладно, тащи своих яблочек, что ли, и крынку с молоком.
Ну и кто ест мочёные яблоки с молоком?
— Не стал бы я с утра мешать мочёные яблоки с молоком, учитывая вчерашнее, — деликатно ответил Цинта, — да и ты ведь ещё собирался к леди Смолл…
— Если я не сдох после твоей вчерашней отравы, то уж от молока точно не помру. А к леди Смолл, я, пожалуй, больше вообще не поеду, — ответил Альберт, черкая что-то пером на листе.
— Вот как? И с чего вдруг такая размолвка?
— Знаешь, вчера я хотел написать ей сонет и убил на это весь вечер. Но потом понял, что к слову «любовь» могу срифмовать только «кровь» или «морковь». Но кровь и любовь рифмует каждый дурак после кружки сидра! И, веришь ли, после двух часов размышлений я даже всерьёз задумался, как вплести «морковь» в сонет! — Альберт воткнул перо в чернильницу. — И тогда меня осенило, что женщина, сонеты о которой наводят на мысли о моркови, мне точно не нужна. Так что нет, я больше не поеду к леди Смолл.
— И такой вывод ты сделал на основании того, что не смог подобрать подходящую рифму?
— Цинта, когда тебя по-настоящему волнует женщина, ты можешь на лету срифмовать даже брюкву и тазобедренную кость, но поверь мне, что мысли о брюкве и костях тебе даже в голову не придут.
— Иной раз я смотрю на то, как ты придумываешь рифмы, разглядывая больного, и не понимаю, кто ты у нас больше: лекарь, поэт или князь?
— Эх, Цинта, — усмехнулся Альберт, — я поэт по призванию, а лекарь по недоразумению! Ну а князем я уже сто раз просил меня не называть.
— Не знаю насчёт поэта, но лекарь из тебя получился бы хороший.
— А ты, таврачья твоя душонка, хочешь сказать, что он не получился? — рассмеялся Альберт.
— Почта с утра пришла, — Цинта положил на стол тонкий конверт. — Одно письмо, и весьма странное.
— Письмо как письмо, чего в нём странного? — спросил князь, разламывая печать.
— Чутьё мне так подсказывает, — вздохнул слуга, полируя стол рукавом ошанки.
— Ох уж это твоё чутьё…
— А подушки зачем подрал, мой князь? Перья теперь везде!
— Это не перья, а снег на Голодном перевале, на котором я чуть было не замёрз весной, когда сдуру поехал короткой дорогой в Лисс. Как ещё было дамам показать мои мытарства?
— Дамам? Можно подумать то были дамы! Дамы — по десять ланей за ночь! — снова принялся причитать слуга. — А денег-то у нас совсем нету, мой князь, только то и осталось, что я выручил за мазь от коросты, румяна и укропный настой от колик, и из тех ты уже половину спустил на шлюх. То есть, на дам!
— Да замолчи ты уже! Хватит стенать. Я обещал сделать мазь от ревматизма леди Карлайд, а её мужу поставить пиявок, так что разживёмся деньгами к вечеру.