Огненный омут (Дикое сердце)
Шрифт:
– Жизнь еще теплится в ней и, пока смерть не коснулась ее своим перстом, я сделаю все, что в моих силах. Эта девушка молода и, судя по тому, что она так сопротивляется смерти, – очень сильна. Даже без сознания, она борется за жизнь – а это добрый знак.
– Да поможет нам Святая Мария Магдалина, – перекрестилась, возведя очи к потолку, аббатиса. И властно добавила: – Учтите, сестра Геновева, эта женщина королевского рода, и от того, как вы справитесь с поручением, многое зависит. Поэтому я повелеваю, чтобы вы оставили остальные дела и приложили
Молчаливость монахини явно раздражала настоятельницу. Она нервно теребила четки – настоящее произведение искусства – черного дерева, отделанные золотом и перламутром.
Сестра Геновева по-прежнему не обращала на нее внимания. Придвинула к ложу больной небольшой дубовый столик, расставила на нем скляночки и горшочки. Принялась протирать инструменты. Заметив, что мать Стефания не уходит, стала объяснять, что хотя девушка и потеряла много крови, но, видимо, немало ее излилось и внутрь, а значит, следует проникнуть в нее зондом. И когда она это сделала, по лицу Эммы прошла легкая дрожь.
Аббатиса стала белее обрамлявшего ее лоб и щеки полотна и поспешила прочь.
– Очень хорошо, красавица, – удовлетворенно вздохнула Геновева. – Чувствительность – благоприятный признак. И я еще поборюсь за тебя.
Остаток дня монахиня провела со своей пациенткой. Промыла рану вином, настоянным на травах. Затем посредством банок и надрезов извлекла разлившуюся внутри кровь, которая могла принести немалый вред и даже задушить больную. Эмма была так тиха, что монахиня все время щупала ее пульс, опасаясь, что жизнь в любой миг покинет тело.
Склоняясь, прислушивалась к глухим хрипам в груди больной. Явно задето легкое. А следовательно, больную надо как можно больше поить. А до этого столько работы…
Она осторожно обложила рану бинтами, смоченными густым отваром из дубовой коры, дабы избежать воспаления, затем зашила края вареной жилой, смазала целебным жиром медведя, забинтовала жестким холстом, пропитанным крепким настоем трав. По лицу девушки порой проходила судорога, и монахиня сочла это добрым знаком. Значит, сознание ее где-то рядом, смерть отступает.
И все же, когда уже ночью больная тяжело приоткрыла ресницы, Геновева заволновалась. Она знала этот взгляд сквозь обморочный туман, когда больной видит нечто, казалось бы, ускользаемое, незримое для остальных. Это особо опасное время, когда ангел-хранитель и смерть, казалось бы, стоят рядом в изножье больного и, простирая над ним свою длань, ждут – на чашу жизни или смерти упадет жребий.
Сестра Геновева не успокаивалась. Клала безжизненную голову к себе на колени, через силу размыкала губы больной, вливала ей в горло теплый отвар. В перерывах между питьем пожарче развела огонь, дабы согреть холодеющее тело девушки. Ни приседала ни на миг. И когда за затянутыми холстиной окошком стали проступать первые признаки нового дня, была вознаграждена за труды – больная открыла глаза, посмотрела вокруг почти осмысленным взором.
Эмма не понимала, где находится.
– Ты видишь меня, девочка?
Эмма хотела ответить, разомкнула запекшиеся губы. Жгучее дыхание обжигало. Свет свечи резал глаза, а вокруг катались множество призрачных теней. Нет, у нее нет сил говорить.
Потом она ощутила, как ко рту поднесли плоский металлический сосуд, глотнула теплый отвар. Грудь нестерпимо болела. О, Боже, как болела! Боль разрасталась с каждым мигом. И она не смогла побороть невольный стон.
– Тише, тише.
Прохладная рука легла на лоб. Это было приятно. Женщина что-то говорила, но слова разлетались, дробились, удалялись. Ее вновь поглотил мрак.
Утром пришла мать Стефания. Нервно поджимала губы. Она была еще не стара, но лицо желчное, с резкими чертами, скошенным маленьким подбородком.
– Как, вы ни за что не ручаетесь?! – возмущалась она, взмахивая рукой с четками. – Вы лечите любое отребье, а сейчас, когда вопрос стоит о жизни знатной особы, вы только разводите руками.
Сестра Геновева поправила черное покрывало поверх белого наплечника. Выглядела утомленной. Она была гораздо старше настоятельницы, высокая, худощавая. Рядом с почтенной аббатисой держалась спокойно, и в этом спокойствии невольно проступала величавость, раздражавшая настоятельницу.
– Вы не должны так кричать, матушка. – Голос Геновевы звучал негромко, умиротворяюще. – Любое волнение может привести к гибели этой женщины. Но вам следует знать, что сейчас у нее началась лихорадка. Ее тело борется с болезнью, и пока дух блуждает во тьме без сознания.
Однако замечу – она крепкий орешек. Вы поглядите на нее. Она хорошо пережила утренние часы. Конечности ее не утратили гибкости, и хотя дышит она со сбоями, но уже увереннее глотает питье. Нам остается лишь молится. – Монахиня поправила край повязки, перетягивающей грудь раненой. – Осмелюсь ли узнать, кто моя подопечная?
Мать Стефания какое-то время молчала. Глядела на монахиню странным взором.
– Удивительные вещи я прочла в послании досточтимого епископа Шартрского. Эта женщина… она дочь Эда Робертина – да пребудет душа его в мире. А кроме того, она такая же грешница, как и вы.
У Геновевы чуть шевельнулись тонкие брови. Но губы только плотнее сжались. Но когда аббатиса вышла, поглядела на Эмму с явным участием.
– Дочь Эда… да к тому же возлюбленная норманна. Неисповедимы пути господни…
Два следующих дня Эмма страдала от жесточайшей лихорадки, в полубессознательном состоянии боролась за жизнь. Она то горела, как в огне, то стучала зубами, будто от стужи зимней ночи. Она порой приоткрывала глаза, различала яркие блики огня. Геновева специально пожарче распалила пламя в очаге, придвинула поближе ложе больной.