Огненный плен
Шрифт:
— Кепка и штиблеты. В них вы будете похожи на настоящего чекиста, внедренного в стан врага. Но немцам-то это откуда знать?
— Мужчины!.. — услышал я. — Товарищи!..
— Нужно показаться, иначе скоро она начнет кричать «товарищи командиры Красной армии», — прокряхтел Мазурин, выглядывая над колосьями. Махнув ей, он промолвил скорее для меня, а не для нее: — Иди сюда, не кричи только, ради бога… — и теперь уже точно — мне: — И как мы войдем в деревню? И куда денем оружие?
Через десять минут, переодетые, мы с Мазуриным заканчивали с
— Вот сейчас вы похожи на сельчан, — утвердительно заявила девчонка.
Я посмотрел на капитана и обнаружил, что он разглядывает меня. Да, мы были похожи на сельчан. Если не считать аккуратных стрижек, которые выдавали в нас стильных горожан. На это можно было не обращать внимания, если бы один раз из-за этого я едва не пострадал. Хотя, быть может, именно это нас тогда и выручило…
— Вы одеты, как этапируемый по пятьдесят восьмой, Касардин.
— Знаете, а я ожидал услышать от вас что-то вроде — вы выглядите, Касардин, как Бернс сразу после написания «Был честный фермер мой отец».
— Я и говорю — как по пятьдесят восьмой.
— Мой брат… — робко встряла женщина.
— Что?
— Он просил передать, чтобы вы ни с кем по дороге не разговаривали и чтобы я сразу провела вас через огород к загону. Немцы всю скотину уже вывели и нарисовали на двери крест мелом.
— Зачем? — Разница между моим удивлением и Мазурина заключалась в том лишь, что он спросил, а я смолчал.
— Чтобы для других немцев было видно, что скотины здесь нет…
Капитан усмехнулся. Я поправил соломенную шляпу и сунул руки в короткие широкие штаны. Мазурин был моей комплекции, так что суконные брюки и серая косоворотка на нем выглядели так же комично. При этом он был в кепке, и теперь это его немного нервировало.
Мы прошли до деревни той же дорогой, какой шла из нее девчонка, — по опушке леса. Чем больше становились дома, тем явственнее пахло гарью. Тем сильнее дрожала женщина и бледнел Мазурин. Мы шли к тому, от чего сутки перед этим убегали, — к встрече с фашистами.
— Они подожгли сельсовет и расстреляли председателя… И членов партячейки… — шептала, словно нас могли слышать, она. — Потом еще кого-то… Брат напуган, говорит, пусть прячутся, но если в вас увидят красноармейцев…
Женщина не договорила, но мы и без того знали, что будет, если в нас увидят красноармейцев.
Изба брата нашей путеводительницы была не с краю, поэтому нам пришлось некоторое время отсиживаться в чужом огороде. Я лежал в бурьяне с человеческий рост и думал, где бы прятался, когда бы был, к примеру, апрель. Девчонке бояться было нечего — в том смысле, разумеется, что она за чужую в селе не была. Она могла свободно перемещаться по улицам и через двадцать минут (я видел время на часах Мазурина) вернулась.
— Побежимте! — взволнованно зашептала она. — Немчура освоилась, спокойней стало.
Пригнувшись, мы побежали к дому ее двоюродного брата… В этой одежде я чувствовал себя Костей из «Веселых ребят», а в капитане без труда угадывал шныря из Марьиной Рощи. Только шнырь был крупноват для мелкого жулика, скорее он был похож на переодетого в шныря «ивана». Зайдя во двор, девчонка распахнула изнутри оконце, и мы, с трудом протискиваясь, забрались внутрь.
— Если спросят, кто вы, отвечайте — родственники Степаненки Тараса из Онуфриенки.
— А полегче придумки нет? — съязвил Мазурин.
Она вышла и захлопнула дверь.
Время тянулось так медленно, что массу эту можно было резать бритвой. Вонь и мухи просто убивали. Пришла жара, и я уже задыхался от запаха дерьма и перегноя. Тяжелые, сытые мухи медленно летали и сверкали изумрудными боками, когда на них падал свет из окна. Каждый раз, когда неподалеку от загона слышалась речь или шаги, я чувствовал, как бьется мое сердце — тревожно, меня не слушаясь. Мысль о том, что каждый звук вне этих стен направлен на нас, не давала мне покоя. Те же муки испытывал, видимо, и Мазурин. Я был уверен в этом, потому что о другом думать здесь было нельзя.
Боже, как глупо… Как все глупо…
Первого декабря тридцать четвертого я зашел в Смольный с просьбой отдать мне бабкину квартиру. И только поэтому спустя семь лет я сейчас нахожусь здесь, в загаженном загоне, рядом со мной сотрудник НКВД, любитель опытов с электричеством, а вокруг — немцы…
— Тараса — кого?
— Степаненки.
— А откуда?
— Из Онуфриенки, — терпеливо повторил я.
— Твою мать, забуду же…
— Да кто тебя спросит?
И в то же мгновение во дворе раздались голоса и металлический лязг.
— Нет! — слышал я знакомый женский голос. — Нет, Тарас!..
Я посмотрел на Мазурина. Невероятно, но он усмехнулся… и покачал головой…
Дверь отлетела в сторону, свет ударил мне в лицо.
— Сволочь, — кричала девчонка. — Ты сволочь! Будь ты проклят!..
Нас вытаскивали во двор и били одновременно. Около десятка солдат во главе с оберштурмфюрером СС хладнокровно, расчетливо били меня в голову, по рукам, ногам, в спину. Надо мной тянулся, не переставая, крик девчонки, и я, когда отлетал в сторону крыльца, смотрел на невысокого, щуплого мужика с усами. Прокуренные, они свисали до подбородка, и губы нервно жевали какие-то слова под ними…
Очнулся я уже на ногах. Рядом со мной, справа, стоял Мазурин. Живучий он парень… Такое впечатление, что просто с горки на санках прокатился — потный и одышка. Словно он бил, а не его. И только кровь из старых ран выдавала в нем потерпевшего. А у меня снова уже не ныло, а ревело все тело. И ожог, и ссадины — все раны одновременно проснулись и потребовали покоя.
— Кто такой? — Оберштурмфюрер подошел к Мазурину и указательным пальцем поднял его подбородок.
— Онуфриенка из Степаненки до Тарасу Кривохерова из Тульской губернии.