Огненный плен
Шрифт:
— Прицельно угодил, гад, — прошептал чекист. Он находился в шоке от случившегося.
— У него выбит глаз, — доверительно доложил мужчина, прижавшись ко мне плечом. — Динамическое повреждение. Глаз вытек, рана чистая, но я боюсь за гнойный иридоциклит, и эндофтальмит исключить тоже нельзя. Больной говорит, что его ударили рукояткой ножа, а это значит, что в рану могли попасть инородные тела, частицы металла например… Инфекция распространится, и можно ожидать сидероза. — Он спохватился. — Впрочем, простите… Я разговариваю с вами как на симпозиуме, а вы ведь…
— Ничего, я привык к симпозиумам. — Взявшись рукой за лицо чекиста, я осторожно поворачивал его голову так, чтобы лучи света освещали рану. — Я могу сказать вам, коллега, что сидероз можно исключить. Рана чиста. Я думаю, все ограничится температурой и болезненными ощущениями. Но без двадцатипроцентного сульфацил-натрия и полупроцентного раствора тетрациклина нам не обойтись.
Мазурин зашевелился.
— Ненавижу докторов… Вы можете по-человечески сказать — я жить буду?
— От этого еще никто не умирал, — машинально бросил я свою любимую в больнице НКВД фразу.
— А видеть?!
— Человеку на то и дается два глаза, чтобы, случись что с одним, он видел другим, — рассудительно объяснил ему мой коллега.
— Так я тем видеть не буду, что ли? Тем, который болит?
— Нет у тебя того глаза, о котором ты говоришь! — рассердился я. — Вытек твой глаз! Заткнись, Мазурин, и лежи спокойно!
— Ма-а-ать моя-я… — И капитан затих.
— Что вы полагаете необходимым в этой ситуации? — поинтересовался у меня мужчина. — Помимо давящей бинокулярной повязки, разумеется?
Я глубоко вдохнул и с шумом, который, впрочем, не был слышен в общем гвалте, выдохнул.
— Я бы порекомендовал, коллега, ввести противостолбнячную сыворотку по Безредке, внутримышечно — антибиотик и немедленно доставить пострадавшего в ближайшее глазное отделение больницы. Что из этого вы сможете сделать?
— Давящую бинокулярную повязку.
— Тогда какого черта сидите?
Некоторое время я сидел и смотрел по сторонам. Через час люди успокоились, и единственным источником шума были только детские крики и вопросы. Ответы на них звучали шепотом, словно произошла какая-то перемена. Вдоволь накричавшись, люди теперь замолчали, боясь разбудить чудовище, которое придет и сожрет их. Поэтому лучше молчать.
— Мама, я хочу писать.
— Иди вон туда, там пописай…
— Мама, я хочу пить…
Да, вода. Я знаю, сейчас она понадобится и Мазурину. Чекист не знает, что скоро будет страдать от жажды.
— Я местный фельдшер, товарищ, — бормотал мужчина, присаживаясь около меня. Он хлопотал рядом с Мазуриным, выполняя мои указания, заодно прислуживал и сельчанам. Время от времени он возвращался и продолжал разговор, не помня уже, на чем он прервался. — Семен Самуилович Торчак. Вот как приехал сюда два десятка лет назад тридцатилетним, полным сил, так и врачую здесь… Знаете, в те годы в Одессе было неспокойно… — И уходил, его звали унять кровь из носа.
Возвращаясь, начинал:
— Так вот, на кафедре у Сосновского, помню, подробно и тщательно изучали мы возможные проникающие ранения глаза… Знаете, время такое было, Первая мировая… — и уходил, кого-то тошнило после удара в живот прикладом.
— Здесь клуб. Значит, должна быть аптечка. — Потерев ладони, я посмотрел на фельдшера. — Не могли же немцы взять и уничтожить ее? Аптечка должна лежать в укрытом от посторонних глаз, но доступном по первому требованию месте.
Осекшись, он поморгал и показал рукой на дверь.
— Так вон там она, у киномеханика. Ящик в углу стоит, там и аптечка. А как без аптечки, раз в полгода комиссия из Наркомздрава приезжает, лекарства всегда проверяют, срок годности… А как же… В каждой деревне…
По тоскливому взгляду его я понял, что оказаться в будке киномеханика сейчас такая же сложная задача, как оказаться на свободе. Черноволосый, кудрявый, с большим носом, — на лице его читалось все, о чем он думал, — фельдшер Торчак — я видел — невероятно сожалеет, что аптечка как раз недоступна.
— Вы мне поможете, — сказал я, поднимаясь.
— Об чем речь, коллега, вы меня поражаете.
В хаотическом порядке ссыпанные горошины рано или поздно упорядочатся на тарелке в правильный шестигранник. То же происходит и с людьми, в беспорядке заведенными в тесное помещение. Они рассядутся так, чтобы был некий видимый порядок. Пробравшись сквозь упорядочившийся строй сельчан, мы с Торчаком добрались до стены с оконцами. Я постучал кулаком. Звук меня несказанно удивил.
— Здесь что, один ряд досок?
Торчак пожал плечами.
Выбрав взглядом доску подряхлее, я зацепил ее пальцами и потянул на себя. А потом напрягся и рванул. Она со скрежетом отдалась мне в руки. Я посмотрел на Торчака, он на дверь и лихорадочно закивал.
Через минуту от потолка до пола в стене помещения для киномеханика зияла щербина шириной сантиметров в сорок.
— Прикройте на всякий случай досками, Семен Самуилович.
Он послушно закивал и стал прикладывать доски к щели.
Я пробрался в лаз и осмотрелся. Пахло деревом и старостью. Клубу было лет пятнадцать, время от времени он подновлялся. Но здесь что-то исправлять необходимости не было, поэтому я двигался к лестнице, нащупывая рукой чуть осклизлые от сырости и времени столбы. Я находился бы под ногами киномеханика, если бы он сейчас крутил фильм. Пройдя метра четыре, я наткнулся на дверь. Слава богу. Она была без замка, но открывалась с таким звуком, что у Гитлера в рейхстаге заложило бы уши, если бы я распахнул ее без пробы. Ужаснувшись звуку, я приподнял створку вместе с петлями и бесшумно открыл.
И тут же увидел лестницу, ведущую наверх.
Быстро поднявшись, я оказался там, куда стремился. Две стойки для киноаппаратов, самих аппаратов — нет. Пустые боксы, размотанная кинопленка, и повсюду — грязные квадратные отпечатки подошв… Несколько окурков. На столике — забытая пачка сигарет. Еще никогда я так не радовался ни одной находке. «Sport» — прочел я на пачке и открыл. Почти полная. Не хватает трех штук. Я бросил взгляд на пол. Покурили на троих и забыли пачку.
Я разглядел акцизную марку на бежевой пачке, орла. Сунул одну сигарету в губы и только сейчас вспомнил, что спичек нет. Могли бы и спички тоже забыть…