Огненный плен
Шрифт:
Я же не был бы похож ни на политического деятеля, ни на зажиточного советского человека, ни на ученого, в конце концов. Просто мужик с обветренной кожей. С чуть прищуренным от постоянных ветров взглядом, увлеченный морем и ужинающий пойманной им же, и им же приготовленной, рыбой. Без соли. Иногда я в состоянии производить такое впечатление. Главное — понять, что хочет женщина, поскольку у одной при виде обветренного лица вспыхивают чувства, а у другой начинаются рвотные позывы.
Юля рассказывала мне потом, что решила добиться меня. Уже тогда она понимала, что жить с такими, разумеется,
Отец шел на поправку — уже через три дня он смог ходить и зарозовел, и Юля почувствовала, как одинока. И вот появился я. Волосы мои были средней длины — тогда я носил эту прическу смело, не опасаясь, что появится вдруг унтер и признает во мне командира Красной армии, коим я никогда не был. Лицо мое еще не загорело настолько, насколько представлялось Юле в ее мечтах о мутном рыцаре, рубашки у меня были, черт возьми — уже и непонятно, хорошо ли, плохо — всегда чистые. И, самое главное, я ей нравился. Прожившие в замужестве с умным человеком умные женщины сторонний ум распознают лучше, чем гинекологи трехнедельную беременность.
И с той поры, вот уже вторую неделю, меж нами началась визуальная дуэль. Улыбаться первым, рискуя утратить накопленное, никто не хотел. Юля не могла улыбаться еще и потому — ей пришлось рассказать это чуть позже, — чтобы я не принял ее за шлюху. Одинокая женщина с обручальным кольцом на руке… приехала одна отдыхать на курорт… И улыбается. Блядь — не поспоришь.
А я не улыбался по другой причине. Меня ужасало представление обо мне как о донжуане или, что еще хуже — альфонсе. Одинокий мужчина возраста, когда все нормальные мужики женаты… приехал один на курорт… Явно — со здоровьем не все в порядке. Или — с психикой. Так пусть уж лучше она меня за больного считает, чем за ходока.
Хотя ничего плохого в ходьбе такого порядка ранее я не замечал.
Женщина, лет которой было не меньше двадцати пяти и не больше тридцати — всякий раз она выглядела по-новому, мне нравилась. Настолько, что я несколько дней кряду обдумывал процесс нашего будущего знакомства. А вечером того дня от нечего делать пошел побродить по Сочи. И надо же было такому случиться — на одной из улочек повстречал ее. Она шла навстречу и, когда минула меня, привычно посмотрев в мои глаза, я развернулся и поплелся следом.
Через четверть часа она остановилась, постояла мгновение, словно убеждаясь в том, что я стою, и развернулась.
Я пришел в себя только тогда, когда в полуметре от себя увидел ее зеленые, как побережье, глаза.
— Если ты хочешь меня убить, сделай это сейчас, — сказала она, правильно произнося слова. — Но если просто — хочешь, то сделай же с этим что-нибудь… тоже… поскорее…
Уже в душе моего номера, выпустив на волю стыдливые слезы, она покачнулась от предвкушения будущего. И вышла, распаренная горячей водой и желанием…
Я смотрел на нее неотрывно, становясь свидетелем того, как она замирает. Склонился к ее ногам, скользнул руками вдоль икр, стянул смешной узел на полотенце, потянув словно штору.
Юля боялась напугать меня, ей было страшно самой — страшно показаться мне прошедшей сквозь огонь и воду шлюхой. Она опасалась оттолкнуть меня накипевшей страстью…
Но, черт возьми, я и не думал об этом, когда брал ее на руки и нес на кровать…
«Я могу не бояться? Ты мой? Ты мой хотя бы сейчас, на эту ночь?… Я не буду думать о том, что ты уедешь завтра и больше ты можешь не вернуться. Я буду здесь и сейчас. Только с тобой», — читал я в глазах ее непрекращающийся монолог, привычно молчал, получая в ответ привычные взгляды…
О том, что время идет, мы догадались, когда рассвет налил в черную чернильницу окна синих чернил. Последний поцелуй…
Я помнил его — в каком-то смысле он был тогда первым — осмысленный, долгий.
И она уехала в Москву для того, чтобы через три дня мы встретились там, как показалось обоим, навсегда. А в январе 1941-го и муж ее, и отец были арестованы и через месяц, в середине февраля, приговорены к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение во внутренней тюрьме НКВД сотрудниками десятого отдела. Отправлять на тот свет врагов народа — это даже не работа, а почетная обязанность. Юле повезло невероятно. За три месяца до случившегося, в ноябре сорокового, она развелась с мужем. В некоторой степени ее спасло именно это — чистая случайность, знакомство со мной и желание меня. Приняв на себя роль ангела-хранителя, я тогда не думал о другом. Что все на этом свете имеет начало и конец. Никто не знал, что Германия вторгнется в СССР. Никто не знал, что за мной начнется охота.
Но тогда, жарким сочинским сентябрем, она лежала у меня на плече и шептала:
— Мы должны были встретиться снова…
— Снова? — уточнил я, относя это на счет женских загадочных фантазий. Им свойственно придумывать свой мир, проживать в нем параллельную жизнь, счастливую, и искать меж реальностью и небытием общие черты.
— Тогда, в больнице, я сидела на лавочке, и ты вернулся…
Поднявшись, я с изумлением рассмотрел ее.
— Я не Джуди Гарленд.
Я знаю, на Гарленд она была не похожа, потому что сейчас лежала подо мной жгучая брюнетка.
— Стоило всего лишь перекраситься, или ты просто забыл меня сразу, как сказал «Всего хорошего»?
Я не мог произнести и слова.
— Когда спустился вниз и проходил мимо, я увидела, как ты красив и мил… а в нескольких метрах от меня умирал мой папа… И я подумала — отчего все так? Почему те, кого я жду, проходят мимо, а кого я люблю — умирают? И я взмолилась: вернись… Я жгла взглядом спину твою и верила, что, если ты вернешься, все будет хорошо…
— Значит, причиной тому, что мы сейчас вместе… — Я не договорил.
— Мой взгляд, который ты не видел, но почувствовал… Налей нам шампанского?
И я налил.
И вот сейчас, когда Серый потребовал командирам и коммунистам выйти, я почувствовал чей-то взгляд.
Я упрямо смотрел под ноги, обещая себе не поднимать глаза. На смену рыцарю во мне пришел рассудительный обыватель. Он-то и шептал мне, что нельзя поднимать голову — как только я сделаю это, меня выведут из строя.