Огненный всадник

Голденков Михаил Анатольевич

Боноллиус с удивлением взглянул на Обуховича. Воевода раскрывал тайну, которую знали несколько человек: Кмитич, Боноллиус, сам Обухович и ротмистр Овруцкий. Не знал даже Корф. Именно Кмитич предложил тайно заминировать самые опасные для Смоленска башни. Кмитич на курсах в Риге изучал, как взорвал Андреевскую башню шведский комендант Выборга Кнуд Поссе во время штурма Выборга в 1495 году войсками московского царя Ивана III.

Царь, захватив Новгород, пошел и на Швецию. Но пограничная шведская крепость Выборг держалась стойко, пусть ее и обороняли всего лишь 500 немецких наемников и 1 400 наскоро обученных местных карелов. Во время генерального штурма ратникам царя удалось лишь ворваться в Андреевскую башню, но Кнуд Поссе, подпалив ее, взорвал хранящийся там порох, погребя захватчиков

под камнями. Кнуд Поссе был великолепным военачальником, и выборгские карелы даже считали его чародеем. Кмитич решил использовать опыт Поссе и предложил сделать тайные склады пороха в нескольких наиболее стратегически важных башнях, чтобы в случае их захвата взорвать. Обухович долго противился этому плану, считая его и неблагородным — кто-то должен был при этом сам погибнуть — и расточительным, касательно и без того скудных запасов пороха. Но Боноллиусу эта идея понравилась, и он поддержал план Кмитича. Так и сделали. Овруцкий был посвящен в тайну, но во время штурма, похоже, сам Обухович забыл про порох и вспомнил лишь тогда, когда прогремел страшный взрыв. «Может, это все-таки наше ядро взорвало порох москови-тян?» — уговаривал себя воевода, но понимал, что одного пороха захватчиков было бы мало для такого мощного взрыва. При этом Обухович чувствовал вину за гибель Овруцкого — получалось, что воевода косвенно обрек ротмистра на верную смерть. Видимо, поэтому Обухович решил более не применять секретный план по уничтожению башен на случай захвата. Порох приказал раздать солдатам и канонирам.

Боноллиус лишь усмехнулся, как бы говоря: «Ну, воля ваша, пан воевода».

— Ладно, — Обухович встал, отряхивая перчаткой все еще запыленный после боя белой штукатуркой камзол, — пока что дзякуй всем. Сейчас всем, кто не дежурит, отдыхать, — смягчившись, он взглянул на офицеров. Новость про порох в башне и геройскую гибель Овруцкого всех огорчила. Офицеры молча вставали и расходились, негромко переговариваясь, обсуждая минувший штурм.

* * *

— Этой ночью, говорят, Кмитич вернулся и татар у стены всех побил! — заговорщически говорил молодой синеглазый канонир Твардовский своему старшему товарищу деду Са-лею. Оба лежали с перевязанными головами и руками в монастыре бернардинцев, превращенном в госпиталь, на грубо сколоченных дощатых лежаках, ибо кроватей всем не хватало.

— Брехня! — отвечал третий канонир, черноглазый мужик лет сорока. — Это у них от страха.

— Но ведь наши сами слышали, как они закричали: «Кмитич шайтан!», и бросились назад! Униховский рассказывал. Он даже оборачивался, думая, что подошло подкрепление, — настаивал молодой артиллерист.

Салей с трудом приподнялся на локте, с досадой посмотрел на пустую трубку, лежащую рядом на полу — табак закончился. Да и сил курить почти не было. Дед Салей вздохнул и произнес:

— Может, оно и правда, что дьявол наш оршанский князь?

— Как дьявол?!

— А вот так! Знавал я одного пана с чудным прозвищем Черт. Про свое странное прозвище он мне расповедал так: его отец мог появляться одновременно в двух местах, когда было много працы. И ведь тоже из Орши родом был. Может, и Кмитич такой ворожбой владеет?

— Слыхал и я о таком! — выпучил темные глаза сорокалетний. — Я еще парубком был, на хуторе мы жили. А наш сосед часто дома появлялся, когда в поле работал. Сам-то я не бачил, а вот жена и дети его рассказывали. Домочадцы часто его немного мутный образ видели за столом. Вначале споло-халися, а потом настолько осмелели, что подходили и рукой трогали. А там — воздух один! Нет человека никакого! Рука словно через воду проходит. Мужик этот, что призрака своего породил, в это время, говорят, ну, когда его двойник в хате появлялся, в самом деле думал про свою хату, как там дети да жонка, отчувал себя при этом дрэнна, уставал и садился на траву отдохнуть. Ну, а в то, что у него призрак свой имеется, так и не верил, бо не бачил его николи. Вот что было! Истинный крест! — и пушкарь перекрестился.

— А читал я, что и наш полоцкий князь Всеслав в волка мог оборачиваться, — сделал большие глаза молодой пушкарь, — потому и звали его Чародеем. Его мать вельвой была. Может, Всеслав так силен

и был, что также мог в двух местах появляться одновременно, а?

— Это верно, в старину, когда в идолов верили да змеям с дубами поклонялись, такое бывало, — кивнул бородатый с трубкой пушкарь, — в волка многие могли обращаться, но не телом, а душой: тихо ступать, быстро и далеко бегать, незаметно прятаться, ночью видеть, с рыком и воем бросаться на врага, так, что у того кровь холодела в жилах. Наши предки потому и звались лютичами, что люту, то бишь волку, поклонялись, как иные беру, медведю то есть, а иные криви, как змею секретно называли. Оттуда и Литва пошла, от лютичей.

— Так мы, смоляне, говорят, больше из кривичей, — возразил черноглазый, — так что, как змеи, должны ползать?

— Змея есть источник мудрости, — дед Салей закрыл глаза, будто собираясь уснуть. Разговор забирал у него последние силы, но старый пушкарь продолжал:

— В змее-василиске иное: там колдовство и ворожба для лесных жителей. Рассказывали, лет сто назад один литвин на хуторе змее-василиску поклонялся, держал дома ее, молоком поил, молился, как и все местные. Приехал к нему на хутор католический священник, сказал убить змею да в лоно римской церкви перейти. Так литвин и сделал. А потом видели его с растянутым, как у лягушки или змеи, ртом от щеки до щеки.

— Да ну! — испуганно выдохнули пушкари.

— Во крест! — быстро перекрестился трубкой старый канонир. — И литвин тот так и говорил, мол, это его василиск-живойт наказал. Плюнул он тогда на свою новую веру да вернулся к идолопоклонству. Во как! А люты все же воинами были, не землепашцами. Маски волчьи носили да выли и рычали в бою. Говорят, когда князь киевский Святослав на греков ходил, то даже византийцы в кольчугах, в шеломах, при своем греческом огне — боялись босых русов-лютичей и воя их, душу леденящего. Даже мир с князем киевским заключили, лишь бы ушли лютичи подальше от Царьграда. Во как! Истинные православные греки, а тоже боялись ворожбы лютичей! А батюшка наш говорит: нечисть, бесовщина! Она, эта бесовщина, креста живородящего может сильней оказаться.

— Так, может, и Кмитич наш — лютич? — спросил молодой.

Пушкари перекрестились.

— Не болтайте чепухи, — рассердился четвертый длинноусый канонир, который все время молчал да слушал, — бесовщина, нечисть… Пан Кмитич — добрый человек. Но, верно, хлопчики, каких только чудес на свете не бывает! Но я вот что хочу спросить: видал ли кто нашего пушкаренка, Ваньку Пугоря? Исчез хлопец! Может, убили?

Все пожимали плечами.

— Если бы убили или ранили, то лежал бы где. Удрал, небось. Перепугался, — отвечал Салей.

— Куда удрал-то? — спросил длинноусый. — Куда у нас удерешь дальше стены?

— Так куда бы ни удрал, нехай удирает! — махнул рукой дед Салей. — Только мельтешил да советы ненужные давал. А вот Кмитича не хватает. Вот кто нужен здесь сейчас!..

Вероятно, прав оказался опытный вояка шотландец Авраам Лесли, сравнивая Кмитича с Жанной д’Арк, пусть он даже ни разу в жизни не видел оршанского князя. Как-то опустели стены Смоленска с уходом из города отважного и вечно неунывающего хорунжего. Пан Кмитич, казалось, успевал все: и у амбразур из мушкета выстрелить, и у вала гранатой запустить, и за стенами дерзкими вылазками отогнать не в меру осмелевшего врага, и сбивать опасные выступы стен, чтобы не ранили людей осколками… На каждую хитрость атакующих он отвечал своей хитростью… Огонь орудий «пан канонир» выстраивал и организовывал таким образом, что московиты зачастую не могли подойти к стене на расстояние пушечного выстрела.

Все помнили, как взрывались от смеха польские пехотинцы, с которыми лихо, без переводчика общался Кмитич, как он весело по-немецки перешучивался с германскими мушкетерами, как умел подбодрить и дать дельный совет чуть ли не каждому на стене во время боя. И казалось всем, что Смоленск с такой обороной, с такими командирами как Кмитич да Обухович и Боноллиус и в самом деле неприступная крепость. Но с исчезновением «пана канонира» куда-то делся былой энтузиазм, оптимизм и уверенность. Загрустили пушкари, появились растерянность в их взглядах и сомнение в мыслях — выдержим ли? Артиллеристы то и дело повторяли: