Огненный всадник
Шрифт:
— Ну, братко, угодил же ты мне! — ругал Януша Богуслав. — Оказывается, это ты мне свинью подложил. По твоей милости я сейчас даже пошевелить рукой не могу…
С перевязанной рукой Богуслав слег на целую неделю. Когда его навестил Кмитич, то он нашел Слуцкого князя, обозленного на… самого Бога.
— Ты же видел, как все это было! — возмущался Богуслав. — Именно когда я просил Бога о помощи и прощении! Именно в этот самый момент! Неужто Бог меня так не любит? Нет, мой любый Самуль, не может он меня не любить, не самый я плохой здесь человек!
Кмитич украдкой усмехался в рыжеватые усы, слушая возмущенную речь Богуслава.
— Вероятно, Богусь, Бог к тебе очень придирчив именно потому, что и считает тебя лучшим, не находишь?
—
— Бог хотел тебе просто сказать, что зря вы, пан Радзивилл, не послушали дельного совета полковника Кмитича, — улыбнулся Кмитич, — разве не ясно? Бог любит людей острожных и не самонадеянных, что и доказало московское ядро, влетевшее в окно церкви. Но если бы Господь рассердился по-настоящему, то вы бы, пан Богуслав, не отделались попаданием кирпича по вашей светлой руке. Так-то, милый мой князь.
— Пошел ты к черту! — парировал Богуслав. — Я тебе говорю, философ Гоббс прав! Кстати, когда запланировали штурм города?
— Штурм города запланировали на 6-е февраля.
— Уже послезавтра? Я еще не успею поправиться.
— Ну, мы уж как-нибудь сами справимся, дорогой наш Богусь. Поправляйся, — и Кмитич вновь улыбнулся. Вечно надменный и самовлюбленный Богуслав и в правду смотрелся смешным в своей мальчишеской обиде на Бога.
И вот ночью орудия вдарили залпами в стену города, пробив в ней вскоре значительный пролом. Пехота под прикрытием мушкетного огня пошла в атаку. По ней затрещали мушкеты со стены. Но пехотинцы достигли цели, и жаркая схватка закипела в проломе. Однако эта атака была лишь отвлекающим маневром. Пока московитяне бросали все силы в критическое место, Поклонский под предлогом, что едет на вылазку биться вместе с могилевской шляхтой, открыл ворота и впустил в большой земляной вал с Зарецкой слободы в Луполовскую войско Гонсевского. В этот момент десятки и сотни могилевчан, мужчины, женщины с детьми, бросились вон из города через открытые ворота. Бросился и сам Поклонский, которому так и не удалось уговорить свой полк перейти на сторону Литвы. Но московитяне тут же стянули к валу все силы. Сюда же устремился Воейков со стрельцами и казаками. Началась отчаянная рубка. Литвинские гусары, первыми ворвавшиеся в город, трижды отразили атаки казаков, устлав заснеженную землю окровавленными трупами врагов, и стали медленно продвигаться по улице вглубь города. Но две роты гусар не могли преодолеть кинжальный огонь стрельцов, ратников и наемных солдат. Мушкетные пули выкашивали гусар из седел одного за другим. Здесь, внутри Большого вала, на Днепре и Дубровенке, огонь был столь плотный, что сам Гонсевский, обронив бунчук и потеряв убитым знаменосца, еле ушел, приказав спешно отступать — иначе бы перебили всех. Однако этот штурм намного дороже стоил московскому войску — погибло тысяча казаков и триста пеших ратников, тогда как литвины потеряли не более ста пятидесяти человек пехоты и треть от каждой из двух рот гусар — всего менее трехсот человек.
Януш Радзивилл вновь затаился. Да и погода свирепствовала. Уже, правда, не было таких трескучих морозов, как в январе, но лютым литвины прозвали февраль не зря — несколько дней мороз напоминал-таки прошлый студеный месяц. Вьюжило чаще, чем в январе. В лесу продолжался «месяц лютого голода» — лисы и волки по ночам навещали деревни, и Радзивилл выделял мушкетеров и пехотинцев отпугивать зверей от амбаров. Однако Кмитич объяснял появление хищников вблизи человека иначе:
— Это только кажется, что лес уснул до весны, — говорил он гетману, — у клестов сейчас птенцы вылупляются, у медведицы в берлоге появляются медвежата, а у лис и волков — месяц свадебник. В начале лютого выходят наружу бобры, а лоси сбрасывают
И Кмитич уходил на лыжах в лес, радостно прислушиваясь к барабанной дроби ожившего дятла, выискивая заячьи свадебные следы, прислушиваясь к отдаленному току глухаря. В такие минуты он был счастлив и совсем забывал о войне, а лес открывал ему свои февральские тайны и секреты. Возвращался оршанский полковник всегда с дичью, и вечером за столом у гетмана постоянно под наливку подавалась либо свежая жареная тетерка, либо зайчатина или же дикий кролик.
— Когда уж Воейкова подстреленного принесешь? — шутил гетман. — Во кого поджарил бы!
Однажды утром Кмитич шел на лыжах по лесу в поисках дичи и увидел на снегу человеческие следы. Мало ли кто из местных мог бродить тут, но следы эти насторожили полковника: с каплями уже засохшей крови. Кто-то не так давно прошел здесь, явно припадая на правую ногу, раненый. «Москаль иль свой?» Судя по пятнам, кровь капала не из ноги, а откуда-то выше. Кмитич устремился по следу и очень скоро увидел чернеющий на белом снегу силуэт мужчины в кожухе, мелькающий между стволов сосен. Человек брел, балансируя руками, словно пьяный. «Точно, раненый», — решил Кмитич и снял с плеча мушкет. Он насыпал на полку пороха и стал медленно подъезжать. На расстоянии двадцати шагов, зная, что уже точно не промахнется, Кмитич крикнул:
— А ну, стой! Руки в гору!
Человек резко озирнулся, замер и затем бросился бежать. «Явно безоружный», — окончательно успокоился Кмитич. Несколько мгновений, и он нагнал незнакомца на своих быстрых лыжах, вновь вскинув мушкет:
— А ну, руки в гору, или стреляю!
— Пощады! — заорал человек, падая в сугроб на колени. — Прошу пана пощадить мя!
«Точно, московит», — определил Кмитич по ярко выраженному акценту мужика с залитым кровью бородатым лицом в грязном тулупе. «Пристрелить, как собаку, и все дела», — решил он и прицелился в голову. Но спустить курок не смог. Не в его это было правилах — стрелять в безоружного человека, просящего пощады.
Кмитич привел пленного в хату. Ему промыли рану на голове, перевязали, налили в кружку крамбамбули и дали кусок хлеба. Мужчина, еще достаточно молодой, чуть старше Кмитича, все время твердил: «Благодарствуйте, люди добрые», и с жадностью проглотил кусок ржаного хлеба, словно не ел три дня.
— Накормите пленного, но скромно, — велел гетман хозяйке, — чтобы ему тут жизнь раем не казалась.
Януш Радзивилл еще не знал, кто попал к ним в руки. Вдруг этот тип убивал и грабил местных? Или же из мародеров московских? Но против этого говорил тот факт, что пленный был без какого-либо оружия, сопротивления не оказывал. Скорее, просто дезертир.
Пленному дали похлебки из отрубей. Тот уплетал за обе щеки, все время благодарил и извинялся.
— Кто таков? — хмуро спрашивал его гетман.
— Из Тихвина мы. Федор Никитин, паромщик. Купцов возил разных, то с Новегорода, то с Московы, — послушно отвечал мужчина. Теперь, когда он был чист и немного сыт, его румяное лицо приобрело достаточно симпатичные черты. Никитину было лет двадцать семь, не более. Рыжеватая борода и усы, голубые глаза, курносый нос.
— Ты лучше скажи, что не в Тихвине своем делал, а в Могилеве? — насупился гетман. Он все еще считал, что пленный мог быть элементарным мародером, грабившим местных жителей. Но Кмитич так не думал.
— Я не москов, люди добрые, — объяснял Федор, — меня силой в армию взяли пушкарям помогать. Из людипикад мы, вепсь то бишь, а московцев знать не хотим!
— Во дела! — рассмеялся Кмитич. — Кого ни возьмешь в плен из московитян, они все кто меря, кто вепс, кто мордва, кто псковитянин, а кто и новгородец, кто вообще — язык сломаешь, пока выговоришь, и все московцев и царя не любят, а воевать воюют. Чего идете-то тогда на войну?
— Поубивает царь, коли не пойдем, — грустно отвечал Федор.