Шрифт:
Светало. Мартовское солнце, появившись на пасмурном небе, ярко засветилось, но никого не согрело.
Это никого не радовало, в том числе "жителей" колонии под городком N.
К слову, жителями её были пожизненно осуждённые заключённые. Каждый раз при выходящем на небо или уходящем с него солнце у заключённых появлялось непреодолимое желание самовольно покинуть места не столь отдалённые - проще говоря, бежать. Желание было обычно столь велико,
– Подъём! Шесть часов! Подъём!
Это кричали дежурные надзиратели. Проходя по длинным коридорам, они выкрикивали номера камер и объявляли: "Завтрак/обед/ужин!", "Отбой!" - наступало время ложиться спать, "На исходную!" - объявляли об окончании сна.
– Пятьдесят седьмая, на исходную!
Двое из троих обитателей 57-й камеры вскочили по команде.
– Э, новенький, на исходную!
– затормошил один из заключённых спящего старика.
Послышались скрипы, и дверь камеры открылась. Надзиратель закричал:
– Князев! Почему не на исходной?
– Начальник, проблема, в натуре!
– сказал заключённый.
– Не просыпается! Может, в медпункт его?
– Сейчас определим!
– кивнул надзиратель и, глянув в сторону, развернулся.
– Принимайте пополнение!
Дверь-решётка открылась, и в камеру вошёл новый заключённый - молодой парень, бритоголовый, с густыми бровями и колючим взглядом. Просунув запястья в "кормушку", он освободился от наручников и подождал, пока камеру закроют.
– Здор'oво, братва...
– сказал новичок и прошёл к нарам.
– Ты чьих будешь?
– спросил сухопарый старичок.
– Зяма Артист, по 105-й чалюсь, - неохотно ответил парень и сел на нары.
Осмотревшись, новичок с изумлением заметил, что на него смотрят с неодобрением.
– Вы чего?
– спросил он.
– Нельзя...
– зевнул мужчина средних лет.
– Чего нельзя?
– На нарах сидеть, вот чего нельзя. Нарушение режима.
Зяма соскочил с нар.
– А вы кто?
– спросил он, соскакивая.
Старичок, поёжившись, ответил:
– Я Сергеич, из Хабаровска. За тройное убийство сижу.
Мужчина средних лет сказал:
– Чеклевский. Польский разбойник. В Рязани на живца взяли.
– Ого, какие люди!
– заулыбался Зяма.
– Наш вам поклон с Владимирского централа!
– Ты из Владимира?
– спросил Сергеич.
– Не-а... Из Анадыря я...
– ответил Зяма.
– А при чём тут Владимирский централ тогда?
– поинтересовался Чеклевский.
– А я там сидел.
– Это...
– начал Сергеич, - тебе сейчас сколько лет, Зяма?
– Двадцать.
– Сколько?!
– Двадцать лет, я же сказал, - повторил Зяма.
– И со скольки лет ты по зонам чалишься?
– спросил Чеклевский.
– С семнадцати, - сказал Зяма, подумав, - с корешами крысу одну попинали ногами. Во Владимире дело было, отдыхал я там. За тяжкие телесные привлекли. Один год из четырёх отсидел...
– задумчиво сказал Зяма, - по молодости сбежал. Ну, искать не стали. А в девятнадцать снова поймали.
– А здесь как оказался?
– спросили в один голос Сергеич и Чеклевский.
– Да бежал я...
– вздохнул Зяма, - авторитета грохнул. Меня самого за это грохнуть хотели, а я сбежал. Через решётку дёру дал.
– Это как ты через решётку выбрался, а?
– спросил Чеклевский с подозрением.
Зяма замялся. В кругу заключённых Владимирского централа он был известен как бессовестный балабол, на ходу выдумывавший лживые истории, а потому долго там не продержался. Убив в приступе ярости не поверившего его лживым россказням авторитета, Зяма стал думать, как ему спастись от верной смерти, и нашёл способ - сбежать. После побега Зяма обосновался на несколько месяцев у своего друга и жил у него до тех пор, пока их не нашли, не осудили и не вынесли товарищу Зямы три года за укрывательство преступника, а самому Зяме - смертный приговор. Сейчас Зяма находился в кругу Сергеича и Чеклевского и не оставлял надежды совершить ещё один побег.
– Я тебе вопрос задал, - рассердился Чеклевский, - долго ответа ждать буду?
– Да напильником решёточки обточил... так и сбежал...
– лживо улыбнулся Зяма и снова сел на нары, на этот раз на нары Чеклевского.
Чеклевский стряхнул наглеца со своих нар и, пнув под дых, зашипел:
– Он ещё шутить будет... Не вздумай врать!
Зяма, в жизни не получавший столь сильных ударов, скорчился от боли и захрипел:
– Б*я буду, правду говорю...
Прошло несколько часов.
Отворилась дверь в камеру, квадратная голова надзирателя возвестила:
– Обед!
– и в открытую "кормушку" подали еду.
Зяма встал и, указав на старика, лежащего на нарах, спросил:
– А он чего? Обедать не будет?
– Да чёрт знает, что с ним...
– задумчиво сказал Сергеич, - уже который час валяется. Э, начальник! С Князевым что делать?
– обратился он к надзирателю.
– А что с ним?
– грубым голосом спросил надзиратель.
– Да вон, на нарах вялится, на исходную не вставал. Может, случилось чего?
– Ну, мы его сейчас в медпункт определим.
И Князева унесли из камеры двое надзирателей.
Прошло полчаса. Сидевший в раздумьях Зяма вдруг спросил:
– Слышьте, братва, а Князев - это кто?
– Да... пёс его знает...
– недолго думая, сказал Сергеич.
– Прибыл на прошлой неделе. Кто, откуда - не сказал, сразу на нары лёг. Мы его сдёргивали, а он... Короче, не знает его тут никто.
Прошло ещё несколько часов.
Вечерело. Зяма курил в окно, Чеклевский ходил по камере, а Сергеич тихо читал какую-то книгу.