Огни на дорогах четырех частей света
Шрифт:
На другой открытке Дали изображен на скале над поселком Ллигат. Он стоит спиной к зрителю, лицом к морю, в черной куртке, на спине которой вышиты две стилизованные белые лилии. В вытянутой руке он держит длинную палку с закорючкой на конце – властным, повелевающим жестом протягивает ее в сторону «Дома Дали», и кажется, что и белые домики-коробочки, и весь пейзаж возникают по его воле среди диких скал и кустарников. Дали – маг и волшебник – колдует.
И таким образом, благодаря Сальвадору Дали, сохранил свою древнюю красоту мыс Крэс на Коста Брава, «Диком Берегу» Средиземного моря.
Зачем ему это? Волшебная палочка художника, прежде всего – его кисть. Но Сальвадору Дали этого мало, ему нужны «театральные постановки» в самой жизни. И «играет» он – для себя, хотя и перед другими. Гениальный художник может быть и гениальным актером и даже – гениальным клоуном.
Впрочем, он не только художник. Древнее латинское изречение гласит: «Весь мир актерствует». Весь мир – театральное представление. И жизнь, быть может, – если взять ее «под углом зрения» сюрреализма, – не что иное, как гениальная клоунада.
Картина Гойи
Опалово-желтая завеса тумана или, может быть, водопад? Какие-то тени играют на его колеблющемся, полупрозрачном экране, сквозь который прорываются иногда вспышки желтого света и просвечивает что-то голубое. Тени принимают смутные очертания лиц, слагаются в фигуры. Вот профиль старца с длинной струящейся бородой и горбатым носом. С уступов его высокого лба, обрамленного складками египетского головного убора, рыжими лохмами низвергается водопад. С ним рядом – мерещится в тумане – другой старец, белый как лунь. Он наклоняется вперед, смотрит вниз. И, совсем вверху, туманная рука: раскрытая ладонь, длинные серебристые пальцы…
Но все это – водопад и призраки – только фон. Все напряжение, вся жизнь, весь смысл картины сосредоточены в одной точке: нестерпимо яркий белый блик света в широко открытом, блестящем глазу собаки. Маленькая серая ее голова в профиль закинута вверх, ухо конвульсивно прижато к темени, челюсти стиснуты. Собака глядит вверх, и это к ней наклоняется из тумана призрачный старец; это над ней раскрылась таинственная ладонь руки.
Там, вверху, совершается что-то, там – тайна и власть. Не понимая, но зная это – тончайшим чутьем животного, собака завороженно смотрит вверх.
Тела собаки не видно, оно скрыто – срезано у самой шеи – выпуклостью холма.
Какой странный холм! Желтый, пухло-туманный, похожий на спину толстого тюленя (а ведь Гойя любил острые скалы, причудливо изломанные линии гор). Вероятно, это потому, что сзади такой туман. Туманный водопад занимает почти девять десятых этой большой, вытянутой в вышину, как высокая узкая дверь, картины; холм внизу, за которым скрыто тело животного, незначительная его часть.
Как странно светится глаз собаки! В нем точно отблеск нездешнего света. Такой свет, интенсивно-белый, чуть голубоватый, я видела еще в детстве в глазу человека, глядевшего в телескоп на кольца Сатурна. Луч от далекой планеты через трубу телескопа падал прямо в глаз человека, и свет этот был совсем особенный, непохожий ни на какой другой.
Что хотел сказать этой картиной Гойя? Что переживал он, когда писал эту картину?
Быть может, где-то в горах, у водопада, художник вдруг особенно остро, как толчок в сердце, ощутил громадность и тайну сил природы. С грохотом, неудержимо, низвергался со скалистых высот водопад. Неудержимо, как тайфун, как морской прилив, «девятый вал»…
Интересно, как назвал Гойя эту картину? В зале темно, с трудом разбираю слова испанской надписи на деревянной дощечке под картиной. Читаю (или мне кажется, что читаю): «Перро, энтрадо эн арена» («Собака, вышедшая на арену»).
Как неожиданно! Значит, это совсем не то, что мне казалось. Я не так поняла художника. Это – более человеческое. Это – «социальная тема».
На пустую арену, где, быть может, только что отшумела кровавая «коррида» (бой быков), выходит собака и что-то «видит», шестым чувством животного – чутьем – чует бешенство обреченных зверей, страдание лошадей, которым бык протыкает рогами живот (и они не могут даже ржанием выразить боль – для спокойствия публики им отрезаны языки), скрытый ужас тореадора, которого вдруг коснулись острые рога, и он видит совсем рядом налитые кровью глаза взбешенного животного… Безумие толпы, возбужденной видом крови…
Гойя. «Собака, засыпанная песком»
Существо «низшего мира», мира животных, выходит на сцену человеческой забавы и пугается «нечеловечности» человека, и смотрит вверх (тем же мудрым своим чутьем зная, что все идет «сверху») – туда, где за стеной арены и тумана должно быть небо, – ждет ответа? Жестокая Испания Гойи, с ее корридами, войнами, расстрелами, голодом…
Но нет, такое решение загадки этой картины меня не удовлетворяет. Во взоре этой собаки – не только вопрос, не только страдание, а какой-то космический ужас.
Но почему же такой туман над ареной? И эта странная, пухло-округленная линия (скамьи, стены?) – нет, это совсем не похоже на линии арены!
Еще раз, напрягая зрение, читаю – буква за буквой – надпись на дощечке: «Перро энтрадо эн арена» 18 («Собака, засыпанная песком»)!
Так вот что хотел сказать Гойя! – Обвал, лавина песка, неудержимая, как рок! Как должна была сопротивляться, барахтаться эта маленькая серая собака в щупальцах желтой гибели! Песок победил, охватил со всех сторон ее тело, осталась еще не засыпанной лишь голова и в ней – в глазу, в блике света, – сосредоточилась и дрожит (как у границы пропасти, готовая сорваться) вся жизнь животного. Еще немного – если не вылилась еще вся чаша гнева – голова исчезнет и свет погаснет.
18
«Арена», по-испански, означает и «арену» и «песок».
Но песочная лавина как будто остановилась, в желтом тумане – просветы голубого. Может быть, есть надежда?! Может быть, эти фигуры и лица – там, вверху – не угроза, а помощь?
И призрачная рука, воздетая из тумана, рука Судьбы, – быть может, уже «запретила» лавине, и падение песка остановилось?
И тогда, быть может, засыпанное животное понемногу высвободится из смертельных объятий песка; может быть, даже придет кто-то и поможет?
Но художник не дал ответа. Он остановил решение на пороге судьбы – навсегда запечатлел в своей картине момент вопроса. И момент этот длится, как судьба, которая длится, никогда не кончается – даже там, где кончается время