Огонь блаженной Серафимы
Шрифт:
Я даже не одевалась. К чему мне, Серафиме Абызовой, шубы с шапками? Я сама огонь. А волосы заколоть забыла, каюсь. Поэтому летели мы над ледяной Мокошью на исходе первого числа нового года налегке, а моя смолянисто-черная шевелюра стелилась за нами еще одним хвостом. И не скрывались особо, даже остановку совершили, посетив аптеку на набережной. Ну, то есть, посетила только я, потому что Гавр обыскивал в это время соседнюю мясную лавку на предмет припрятанной там копченой колбасы.
Очутившись на балконе бобынинского дома, я толкнула дверь, убедилась, что она заперта, и вдавила раскаленную ладонь прямо в стекло, оплавляя его, после просунула руку и отперла запоры. В спальне был кавардак, перевернутые стулья, разбросанная одежда, по центру прогоревшего ковра я заметила законченную цепочку с подвеской-звездочкой, подняла ее и спрятала в карман. Гаврюшу беспорядок не смутил, он завалился на кровать, поворочался, устраиваясь, из-под мохнатого бока на пол покатились разноцветные навьи пилюльки. Собрав их в горсть, я проговорила:
— Здесь обожди, разбойник, — и вышла.
Наталья Наумовна сидела в гостиной на привычном своем месте, наклеивала в альбомчик газетные вырезки, у окна мерцала огоньками до потолка пушистая рождественская ель.
— Фимочка, — протянула кузина, — что только пресса наша столичная про тебя не пишет!
— И что? — приблизившись к столу, я ссыпала на него пилюльки, достала из кармана жестяную коробочку с аптечной этикеткой, положила рядом.
— Барышня А., поразившая столичную публику эффектным возвращением, — зачитала Натали, — поражает нас неустанно. Истерический припадок, который сия особа продемонстрировала в канун Новогодья…
Я сходила к угловому столику и принесла с него поднос с графином и хрустальными стаканами, села напротив Бобыниной.
— …как среагирует на сей афронт его сиятельство, — закончила она чтение и погладила бумагу пальцами.
— А про тебя, стало быть, не пишут? — задумчиво спросила я, налила в оба стакана воды, открыла жестянку, пилюльки в которой были лимонно-желтыми. — Обидно небось?
— Привычно, — улыбнулась кузина. — И обида от этой привычности поистрепалась, обветшала. Кстати, Фимочка, позволь узнать, где наш жених?
— Который? — В правый стакан я опустила две желтых пилюли, в левый — несколько красных, размешала серебряной ложечкой до полного растворения. — Мы ведь с тобою, сестричка, двух женихов делим не поделим.
— Мужик сиволапый Зорин не интересен мне нисколько. — Натали наблюдала мои манипуляции с брезгливой усмешкой. — Где князь? Он же тебя сюда не просто так отправил?
— Будет князь, — заверила я и переставила стаканы раз, другой, третий… седьмой. — Все будет, Наташенька.
— Тогда изволь сообщить…
— Пей, — кивнула я на стаканы. — В одном — отрава, в другом — леденец от кашля, что в котором, я не знаю.
— С какой целью?
— Надоела ты мне, Наталья Наумовна, да так, что мочи нет больше терпеть. Нет нам с тобою обеим места в этом мире, одна уйти должна. Только я, девушка честная, предлагаю на волю судьбы отдаться. Выпьем с тобою одновременно и выясним, на чьей стороне удача, кому в земле гнить, а кому под венец с Кошкиным идти.
— Ты же не особо последнее время за Анатоля замуж желала? — Голубица неявно зыркала в стаканы, пытаясь определить оттенок жидкости.
— Передумала, ежели выиграю сейчас, ее сиятельством сделаюсь и Зорина не отпущу, такой, знаешь ли, адюльтер соображу — все обзавидуются.
Натали наконец высмотрела, что хотела, и схватила ближайший ко мне сосуд, обхватила длинными пальцами:
— Глупости, Фимочка, незачем мне на судьбу полагаться. Все одно победа за мною будет, так как обиженные и обделенные в конце концов непременно вознаграждаются. И по другой причине в игру твою не желаю вступать, ты, когда помрешь, для переноса непригодной сделаешься, только с живым человеком меняться можно.
— Боишься, — глумливо протянула я. — Точно боишься, что не твоя удача. Навий яд, Наташенька, не быстрый, чтоб отравленный помучиться подольше успел. Анатолий Ефремович к девяти подъехать обещал, поэтому и отпустил меня вперед. Думаю, он как раз в разгар твоих мучений поспеет.
— Какая невероятная чушь! — фыркнула кузина и наклонила стакан, выплеснув немного воды на белую скатерть.
— Пей! — дохнула я огнем. — Или сожгу.
Одна из бровок кузины потеряла четкость формы, Натали побледнела.
— Пей! — повторила я и, схватив свой стакан, двумя глотками осушила его. — Ну!
Барышня Бобынина засмеялась серебристо:
— Какая же ты дура, Фимка! — Отпила водицы, оттопырив мизинчик жеманно. — У тебя на дне красный осадок остался, отсюда видно. А у меня… — Тем же мизинчиком она ткнула в желтое пятно на скатерти. — Пастилки от кашля, на вкус лимонно-медовые.
Она дернула скатерть, сгребая в кружевную салфетку все лежащие на столе пилюли.
— А противоядие я тебе, дуре, дам только когда князь явится да пообещает немедленно меня в твое тело поместить. Иначе сдохнешь. Мне терять уже нечего.
— Убью! — прохрипела я. — Огнем пожгу!
— Тебя князь после этого саму в головешку обратит, — хихикнула кузина.
Откинувшись на спинку кресла, я смотрела, как Бобынина связывает из салфетки узелок, как прячет пилюли в комодик, запирает его на ключ. Из уголка рта у меня текла слюна, челюсть безвольно отвисла.
— Чем ты его держишь? — прохрипела я жалобно.
— Телом! — Наталья Наумовна гоготала гусыней и собиралась пуститься в пляс.
— А теперь извольте сообщить, госпожа Бобынина, где вы скрываете искомое тело. — Густой зоринский бас заставил меня вздрогнуть и выпрямиться.
Иван Иванович вошел в гостиную, придвинул свободный стул, сел, посмотрел на меня:
— Говорил же тебе, бешеной, больше не оставлю, — и повернулся к хозяйке.
Я быстро отерла с подбородка слюну и покраснела, Натали позеленела, переводя взгляд с чародея на меня и обратно.
— Это произвол, — крикнула она и запнулась, конвульсивно сглотнув.
— Эх, Фима, — прошептал Зорин и по-особому сложил пальцы опущенной руки.
От стыда я вполне могла в этот миг провалиться сквозь землю.