Ограбление по-русски, или Удар « божественного молотка»
Шрифт:
Я удивился:
– А почему же мы больше не увидимся?
Отец искренне ответил:
– Я не терплю людей, хоть в чем-то меня превосходящих. В психологическом смысле ты, конечно же, моральный урод, Клюквин с другими не работает, но в физическом плане ты великан, а я карлик, и это ощущение может вызвать у меня дискомфорт, а дискомфорт помешает моему делу жизни.
Я полюбопытствовал:
– И чем же вы занимаетесь? Если это не секрет, конечно.
Отец ответил:
– Мне нечего стесняться, я пишу детективы о блистательном сыщике Шерлоке Холмсе и его друге доверчивом докторе Ватсоне, под псевдонимом Конан Дойль, и мои книги очень хорошо покупают во всем мире. Гордись, сын, твой отец – знаменитый писатель, вот
Взгляд отца был таким серьезным и сосредоточенным, что я не стал иронизировать и честно признался:
– Ну конечно, читал, еще в пятом классе я встретился с твоими героями, и до сих пор они производят на меня яркое впечатление.
Отец кивнул шишковатой головой:
– Теперь ты наверняка уже догадался, что я не имею права останавливаться. Сын, бог дал мне талант, и я должен его раскрыть на полную катушку, что я и делаю – любую свободную минутку я посвящаю священному труду писателя, а это невозможно совместить с воспитанием детей, поэтому я никого из своих двухсот сорока восьми детей не подпускал к себе близко, ведь это может помешать моему подвигу. Сын, встань, пожалуйста, на стул, я должен его сфотографировать.
Я не мог ослушаться великого писателя, поэтому залез на стул, повернулся к отцу передом и постоял минуты три, пока он щелкал фотоаппаратом со вспышкой.
В кабинете было четыре двери – одна черная, через которую я вошел, и три белых. Одна из белых дверей отворилась, и вошла чрезмерно длинная такса, она посмотрела на меня, завиляла хвостом и улыбнулась, показав красивые белые человеческие зубы. Потом она неторопливо дотащилась до отца, схватилась зубами за его халат и начала мотать головой, и только сейчас я сообразил, что отец был одет в белый махровый халат, который не очень подходил этому официальному кабинету и генеральскому чину отца, впрочем, возможно, в Большом доме и котировалась такая форма, ведь я никогда здесь прежде не был.
Отец перестал фотографировать, погладил собаку и сказал:
– Здравствуй, Гинденбург, здравствуй, ты опять проголодался, сейчас я позову Толика, и он все устроит.
Отец снял телефонную трубку и властно приказал:
– Майор, захватите меню, Гинденбург проснулся и хочет кушать.
Через минуту черная дверь распахнулась, в кабинет стремительно вошел уже знакомый мне огромный и лысый майор с большой белой папкой в руках. Печатая, как на параде, шаг, он подошел к столу и положил папку перед генералом. Тот раскрыл ее, достал с десяток листов, внимательно их прочитал и спросил:
– А почему здесь нет печени месячных ягнят под винным соусом? Гинденбург не уснет, если не отведает этого блюда. Вы что, опять хотите десять ударов по заднице?
Майор побледнел и ответил:
– Никак нет, товарищ генерал, штрафных ударов я не желаю, сегодня провинился шеф-повар Хренов, он уронил продукт на пол, и его тут же съел его кот Мясной.
Лицо генерала стало злым, он ударил кулаком по столу и жестко сказал:
– Но ведь кошкам запрещено жить в моей резиденции! Майор, слушайте мою команду: шеф-повара Хренова повесить... стоп, отменяется; шеф-повара Хренова наказать двадцатью ударами по пяткам, кота Мясного повесить, а вам, батенька, пятнадцать ударов по заднице, и пусть потом палач Кащук доложит о выполнении, ясно?
Бледный майор щелкнул каблуками своих блестящих сапог и рявкнул:
– Так точно, товарищ генерал, – развернулся и, тяжело печатая шаг, вышел из кабинета.
Такса неторопливо приблизилась к стулу, на котором стоял я, встала на него передними лапами, понюхала мои босые ноги, чихнула, замотала головой, вернулась обратно на пол и заулыбалась. Оценив ее зубы с близкого расстояния, я сказал:
– Точно такая же улыбка у голливудского актера Де Ниро.
Отец подтвердил:
– Ты угадал, мы ездили в Америку и вставляли зубы у зубного врача Де Ниро, а от твоих ног очень противно пахнет, потому перейди на два стула подальше, а то меня вырвет, я не переношу запаха пота, и ты бы в моей команде не задержался. От твоей матери, кстати, тоже невкусно пахло, и поэтому я ее и выгнал: запах плебеев мешает моему полету.
Я послушно слез, пересел на два стула подальше от отца, и услышал:
– А сейчас, сын, я почитаю тебе мое новое произведение, гордись этим, ведь ты первый слушатель моего нового чуда.
Отец раскрыл тетрадь на первой странице и начал читать рассказ Конана Дойля «Пляшущие человечки», который я помнил почти наизусть, потому что читал его раз десять. Он монотонно читал, а я с любопытством разглядывал несколько десятков картин на стенах кабинета. Две явно принадлежали кисти Ван Гога, две – Моне, три – Дега, и четырнадцать – художникам эпохи итальянского Возрождения, не зря моя мама была искусствоведом, она сумела вбить в мою тупую голову некоторые полезные познания, да еще и старшая Александра постоянно таскала меня по музеям.
Кстати, сейчас я вдруг понял, почему мама оставила меня внизу: она очень хотела сделать из меня настоящего самостоятельного мужика, кем я никогда не был, и поэтому бросила не умеющего плавать в воду, предоставляя мне возможность либо выжить, либо умереть, другого варианта не было, потому что мне уже сорок лет, а в этом возрасте необходимо быть самостоятельным. А то, что я не был знаком с отцом сорок лет, меня даже радует, потому что рядом с таким уродом можно очень быстро сойти с ума. Любопытно, как среагирует Полина, когда я похвастаюсь, что я сын писателя Конана Дойля? Она, конечно же, посмеется, показав восхитительные ямочки на щеках. О, как же она красива, спасибо судьбе, что она послала мне такую шикарную женщину! Я не видел ее два часа и скучаю по ней уже так сильно, что хочется вскочить со стула и убежать от этого властного мужчины, читающего мне о Шерлоке Холмсе и докторе Ватсоне. Лучше бы он прочитал меню своей собачки с голливудской улыбкой. Между прочим, мне папаша не предложил даже чая, хотя я принес ему целый ящик американских баксов. Стаканчик чая с молоком не помешал бы. Маме в банке я передал целую сумку с деньгами, а папаше принес почти целую коробку, а что же достанется мне? Ну, в маме-то я не сомневаюсь, она никуда не сбежит от меня, своего сына, и моих пятерых детей, своих внуков, а вот папаша, скорее всего, не нальет мне даже чая, но, может быть, это даже и к лучшему, ведь в чай можно насыпать яда, чтобы убрать неугодного свидетеля. Хотя зачем яд, отец может приказать своему адъютанту Толику или палачу Кащуку, и те повесят меня, как кота Мясного.
Отец закончил читать рассказ и сказал:
– Когда я создаю значительные вещи, всегда потом чувствую себя опустошенным. Теперь я понимаю старика Льва, который, написав свой текст «Война и мир», похудел на тридцать восемь килограммов. Я тоже, написав «Собаку Баскервилей», похудел на восемьсот граммов.
Как говорит моя мама, все великие люди отчасти сумасшедшие, но, к сожалению, не все сумасшедшие – великие люди.
Такс подошел ко мне, задрал лапу и пустил желтую струю на мои босые ноги. Я не успел даже среагировать, а отец укоризненно проворчал:
– Гинденбург, ты опять испортил новый персидский ковер, я не выношу пятен на ковре, хорошо, что Толик купил четыре штуки про запас, в моем доме должно быть чисто и красиво.
Я удивился и спросил:
– Генерал, а вы здесь живете, что ли?
Отец кивнул:
– Да, как только мне присвоили генерала, так я сюда и переселился, здесь безопаснее и поэтому спокойнее, а душевное спокойствие мне необходимо, чтобы писать бессмертную гениальную прозу, ведь автор Шерлока Холмса достоин удобной жизни, а жизнь генерала из Большого дома очень удобна. Сын, а у тебя дети есть?