Охота к перемене мест
Шрифт:
Она была неискренней с Шестаковым — только притворялась безучастной к его судьбе, а сама переживала, считала, что сняли его с бригады несправедливо.
Варежка хотела потушить свет, но передумала и порывисто бросилась к двери, словно торопилась исправить ошибку, догнать того, кто уходит из ее невезучей жизни, вернуть то, что напрасно упустила.
Она распахнула дверь на лестницу и, не думая о соседях, не боясь кривотолков и сплетен, закричала с надрывом:
— Саша, вернись!
Он вошел в комнату, тяжело дыша, сделал несколько больших
Она пересилила себя и мягко его оттолкнула.
— Ты... вино свое забыл.
Шестаков отмахнулся, но Варежка насильно сунула бутылку ему в карман.
Он сел на табуретку и, чувствуя всей кожей, что сильно покраснел, опустил голову.
— Ну что ты голову повесил? Чего такой понурый?
— Извините, Варежка, что ввалился в таком виде и в такое время. — Он как-то сразу протрезвел.
Она внимательно на него взглянула. «Будь Саша трезвым, может быть... — У нее заколотилось сердце, как в тот раз, когда вела его, беспомощного, по стреле крана, прижав к себе. — Верно говорят, что мы крепче прикипаем сердцем к тем, кому сами сделали добро, чем к тем, кто сделал добро нам... — Она не могла отделаться от навязчивой мысли: — То ли Саша собрался ко мне трезвым, а выпил для храбрости? То ли сначала крепенько принял, а уж потом осмелел?..»
Она пригладила его всклокоченные волосы, прямые, густые, светлые, и он сказал неожиданно для себя, с внезапной откровенностью:
— Понимаете, Варежка, какая история... Девушка одна... Ну, в общем, подружка, еще со школы. На одной парте, по одним шпаргалкам...
— До чего же я невезучая баба, ужасть прямо! Только соберусь белье сушить — зарядит дождь, только убегу от дождя — попаду под град, только куплю абажур, занавески повеселее — пора съезжать с квартиры, только парень приглянется — чужой жених...
Он не услышал в ее словах потаенной горечи, скрытого признания и продолжал откровенничать:
— Плохо ей живется в Москве. Продавала на улице эскимо, теперь официанткой в вагоне-ресторане.
— Понятно, почему ты мороженое не любишь. А если твоя эскимоска нуждается, почему денег не посылаешь?
— Марина гордая, она денег не возьмет.
— А ты уже обрадовался? Остался при своих! А может, сюда ее отгрузить? Толковая девка-то? Могла бы в нашем крановом хозяйстве прокантоваться подсобницей. Небось соскучился? — Варежке все труднее было выдерживать искусственно веселый тон.
— Как-то не отдавал себе отчета...
— Исповедался бы раньше, я бы ее к себе в комнату пустила. Мы бы сегодня втроем твой мусорный портвейн распили. Но только опоздала ко мне. Отдаю свою площадь. У Галимзяна с Зиной до сих пор комната в общежитии. Пусть забирают мои квадратные метры... Ну а твоей эскимоске я даже немного завидую, — она принужденно засмеялась. — Потому что любишь ты ее. Я тебе только под мухарем приглянулась. А она тебе и трезвому нужна. Ты еще с ней серебряную свадьбу сыграешь. А наша обоюдная симпатия — с временной пропиской...
И она запела:
Я миленочку сказалаУтром при прощании:Шлите ваши отзывыИ ваши пожелания!..Шестаков, обескураженный, растерянный, так и ушел с бутылкой, торчащей из кармана.
Ох, не надо было рассказывать Шестакову свою семейную историю, жаловаться на бывшего муженька. Вот он, извольте радоваться, и явился утешителем.
Варежка закрыла дверь, тряхнула головой, чтобы не расплакаться, подошла к столу и несколько раз подряд оттолкнула от себя абажур, пока тот не раскачался.
Она села на табуретку, где только что сидел Шестаков.
Лицо ее то погружалось в тень, то резко освещалось лампочкой, и каждый раз глаза ее меняли цвет.
Их затуманило, и она поняла, что плачет.
15
Шестаков нашел на верхотуре Галиуллина и мрачно сообщил:
— Вот явился к тебе, Галимзян Хасьянович, в штрафном виде.
— Зачем ко мне?
— Ставь на работу. Я теперь рядовой монтажник. Приказано быть под твоим началом. Рыбасов сказал, чтобы я в свою бригаду носа не показывал.
— Невесело... Ну а соревнование наше, Шестаков? Ты же грозился меня обогнать?
Шестаков махнул рукой:
— Как говорит Антидюринг, верхолазам нечего терять, кроме своих цепей.
Он деловито подтянул предохранительную цепь на поясе, тут же взялся помогать Галиуллину, и они в четыре руки быстро перемотали трос на электролебедке.
— За что мне теперь взяться?
— Сперва посоветуемся... — Галиуллин расстелил чертеж, приглашая Шестакова принять участие в обсуждении деталей предстоящего подъема. — Один бригадир хорошо, а два лучше.
Галиуллин вел себя так, будто потерял свою всегдашнюю уверенность, и Шестаков понял: хочет подчеркнуть, что, несмотря на приказ, они равноправны.
Сочувствие сделало Галиуллина проницательным, он щадил самолюбие Шестакова.
Наступил обеденный перерыв, и Галиуллин предложил:
— Айда вместе в столовую.
У входа в столовую торчала противопожарная бочка с водой: весной и осенью в ней отмывали от глины сапоги. Рядом лежал квадрат стальной сетки; ее прибивают, когда штукатурят потолок. Сейчас бочка рассохлась, а сетка бездельно валялась, забитая окаменевшей глиной.
Бригадиров-монтажников приравняли к инженерно-техническому персоналу, их кормили не в зале самообслуживания, а в соседней комнате, где между столиками сновали официантки.
— Топай один, — Шестаков направился в общий зал. — Какой я теперь технический персонал? Для меня путь в высшее общество закрыт.
Галиуллин упрямо шел за ним.
— Понимаешь, нужно во время обеда обсудить два важных технических вопроса...
Они сели в общем зале.
Галиуллин потыкал вилкой в винегрет: