Охота на царя
Шрифт:
– Я остался за него. Есть важнейший вопрос, дающий мне смелость обременять вас. К нам в Нижний приезжает государь. В общем… мне нужна ваша помощь в получении сведений о людях, которые замышляют злодейство.
Александр Петрович задумался, рассеянно глядя вокруг себя. Потом сказал:
– Этот вопрос не ко мне. Я лесом занимаюсь. Вот ежели что по лесной части – пожалуйста. А то, что надобно вам – это к Николаю. У меня внизу возок, давайте спустимся и проедем к нам. Сын сейчас дома и вас примет, я ему велю.
Через пять минут, волнуясь (прав ли он, вынося сор из избы?), Лыков входил в родовой особняк Бугровых в Троицком переулке. Александр Петрович оставил
Алексей осмотрелся. Странно! Бугровы – самые богатые люди в Нижнем и одни из богатейших в России, а дом у них не роскошен, даже тесноват. Половики на полу, фикус, на стене в рамке – портрет сурового старика. Видимо, это Петр Егорович, основатель знаменитого рода. Крестьянин-старовер из Семеновского уезда, бурлак и продавец валенок создал мощную мукомольную империю. Прославился своей честностью и редкой способностью входить в нужды простого люда. Сын с внуком уже не такие, но благотворительность у них настоящая, не показная; тут они пошли в деда.
Из угловой двери вышла очень красивая девушка, в строгом сером платке до бровей и таком же строгом платье, поклонилась, глядя в пол:
– Пожалуйте, вас ждут.
Лыков пошел за ней через анфиладу из четырех безвкусно обставленных комнат и в пятой увидел, наконец, Николая Александровича Бугрова. Высокий, широкоплечий – не чета отцу. Седая борода, коротко обстриженные волосы расчесаны на пробор. Властные, холодные и умные глаза ярко-зеленого цвета. Нижняя губа выпячена, как у негра. На вид – лет сорок. И морелевские уши [19] – если верить судебной медицине, признак вырождения.
19
Морелевские уши – с приросшими мочками; судебными психиатрами того времени считались признаком, указывающим на преступные наклонности и вырождение их обладателей.
Бугров-младший жестом пригласил Лыкова сесть и сам устроился напротив. На столе стояли две чашки с чаем, горкой лежал на блюдце постный разноцветный сахар.
– Извольте чаю со мной отпить, господин Лыков, а за чаем и поговорим.
Алексей с наслаждением отхлебнул, после мороза, душистого чая – тоже ханькоусский! – вежливо помолчал минуту, посмаковал, затем отставил чашку и пытливо взглянул на богатейшего человека Нижнего Новгорода. Интересный типаж Николай Александрович Бугров! Много о нем легенд по городу ходит. Схоронил к тридцати пяти годам трех жен, больше староверу жениться не положено. Детей Бог не дал… И пошел тогда вдовец в загул. Сахар-то он постный ест, а вот на Сейме, где у него мельницы, выстроил уже целый порядок на деревне. Домики все похожи один на другой: в три окна, с разноцветными ставнями. Живут в домиках бывшие бугровские полюбовницы, наскучившие хозяину и выданные затем замуж за бугровских же мастеровых, причем с хорошим приданым. Все тихо, народ доволен, бывшие девушки тоже. Та удивительно красивая девица, что вела давеча Лыкова в эту комнату, тоже, поди, скоро на Сейму поедет, к мужу-мукомолу…
Бугров тоже отставил чашку, сказал, обнаружив мелкие желтые зубы:
– Слышал я о вашей легендарной силе, господин Лыков. Очень мне, как нижегородцу, сие лестно. Опять же, Арсений Морозов о вас хорошо отзывался. Потому, собственно, и принял. Что за нужда?
– К нам едет государь…
– Знаю. Одиннадцатого числа будет.
– У него могут возникнуть… нежелательные обстоятельства.
– Могут. Ежели вы Сашку-Цирюльника,
Лыков был ошарашен осведомленностью миллионера, но это лишь подтверждало, что он пришел по адресу. Поэтому Алексей, сделав над собой усилие, высказал самое главное:
– Мы не можем найти этих людей. Хотя они здесь, в Нижнем. Через шесть дней приедет государь, и может случиться непоправимое. Мой начальник только что подвергся нападению, он тяжело ранен. Один я не настолько еще опытен, чтобы найти цареубийц. Я вас прошу – помогите! Вы знаете все, что делается в городе, от вас тут нет тайн. Вам ответят на любой вопрос, в отличие, например, от нас. Помогите мне, пожалуйста.
Бугров слушал рассеянно, ковырял пальцем угол стола и посматривал в окно. Алексей поглядел на него и вдруг с ужасом понял, что его собеседнику этот разговор не интересен. Просто – не интересен. Вопрос жизни или смерти государя оставлял Бугрова безучастным!
– Ну, что вам сказать, господин Лыков, – буднично ответил миллионер. – Мое дело – муку молоть. Кому жить, а кому помирать, решать не нам с вами, а Господу Богу.
– Николай Александрович! Но ведь мы говорим с вами о жизни российского самодержца!
– Так что ж! Может, и ему пришла пора держать ответ перед вышним престолом? За женитьбу свою безбожную. За то, что алтари наши на Рогожском кладбище запечатал. До этого даже папаша его не додумался, уж на что тиранил нашего брата-старовера… За реформы свои недоделанные – ведь землю мужику так и не дал! А? Что молчите?
Лыков сначала растерялся. Ему казалось, что спасать жизнь своего государя – обязанность каждого верноподданного, а тут… Но человек, отказывавший ему, был единственным, кто мог помочь. Других не было! Как его убедить? Как заставить его сделать то, что он делать не хочет? Хлопать крыльями, говорить о долге, совести – бесполезно. Чем его сдвинуть, когда он боится только Бога?
– Николай Александрович, – Лыков пытался казаться спокойным, – вы помните, сколько людей погибло при взрыве в Зимнем дворце год назад?
– Нет, – сразу насторожился Бугров. – А сколько?
– Восемь погибло и сорок пять покалечено. А ведь целились как бы вовсе и не в них. А при взрыве царского поезда под Москвой в ноябре семьдесят девятого? Тоже не помните? Более десятка раненых. А теперь представьте себе покушение здесь. Которое исполнять будут такие патентованные душегубы, как Сашка-Цирюльник и Гришка Отребьев… Им чем больше народу, тем лучше. Думаете, они только в царя попадут? Там будут конвойные казаки, чины свиты, наши городовые и сыскные агенты. Богомазы должны в соборе государю представляться… А если это на улице случится, то простые прохожие под пулю попасть могут. Как вы тогда на свой отказ посмотрите? Не тяжеленько будет грех на душе носить? Могли ведь отвратить людские смерти, а не захотели…
Бугров вскочил, подошел к окну и стал нервно барабанить по раме. Лицо свое он от Лыкова прятал. Прошло тягостных тридцать секунд. Когда миллионер обернулся, глаза его, только что равнодушные и насмешливые, горели страшными зелеными огнями и, казалось, прожигали сыщика насквозь.
– А вот теперь ты, Лыков, дело сказал! Это я, дурак, возгордился, за судию высшего себя принял. А сам будто безгрешен! Э-эх… Правда твоя, нельзя людишек под пули совать. Они себе тем пропитание добывают, а иные и долгом почитают за государя свою грудь подставить. Нельзя. Этим-то отребьевым все едино, кого валить. Опять же, и то сказать: царь наш многогрешный – тоже человек… Прости меня, Лыков, за гордыню мою неуемную.