Охота Полуночника
Шрифт:
— Может, это, и к лучшему, — заверил он меня. — Если Франциска даст согласие, ты сможешь обрадовать своих родных уже через несколько дней. А если между вами возникнет настоящая любовь, и несколько недель разлуки не разрушат ее, тогда мы все можем считать, что вас ожидает прекрасное будущее.
— И еще одна проблема, сударь…
— Не стесняйся, сынок, — сказал он, похлопав меня по спине.
— Я вынужден признаться, что мой отец был шотландцем, а моя мать, хотя и родилась в Португалии, но по происхождению относится
Сеньор Эгидио остановил меня широким жестом и засмеялся.
— Сынок, молодых интересует только любовь. Все остальное не так важно.
Он сдержал слово, и в течение трех следующих вечеров Франциске и мне было разрешено гулять по городу. Каждый вечер она надевала новую мантилью, а я покупал ей цветные фонарики.
Я с удивлением обнаружил, насколько застенчивой была Франциска: долгое время она отказывалась смотреть мне в глаза. Лишь спустя несколько месяцев она призналась, что я был первым мужчиной, к которому она почувствовала расположение, и это чувство вызывало у нее дрожь по всему телу.
На второй вечер, проведенный вместе, мы стояли возле реки, и я рассказал ей о Даниэле.
— Я никогда не перестану переживать из-за его смерти, — сказал я.
— Но тебе и не следует желать этого. Ведь это говорит о том, что его жизнь действительно была дорога тебе. — Произнося эти слова, она слегка прикоснулась к моей руке. Я заметил, что у нее красивые тонкие пальцы.
— Да, — ответил я, — он был неуемным и замечательным парнем.
Вспомнив о своем предательстве, я добавил:
— И очень терпимым по отношению ко мне.
Будучи верным привычке раскрывать все свои недостатки с самого начала, я сказал:
— Смерти близких людей, которых мне пришлось пережить, надломили меня и сделали одиноким. Франциска, если ты когда-нибудь полюбишь меня, на что я очень надеюсь, тогда тебе придется отдать свое сердце человеку, совершившему много безрассудных поступков, человеку, который из-за своего своенравия плохо приспосабливается к окружающим условиям. Но самое ужасное, что, сознавая это, я не испытываю ни малейшего сожаления.
Пока мы возвращались домой в полном молчании, возникшем по моей вине, я пришел в отчаяние, думая, что испугал ее своей прямолинейностью.
Возле дверей ее дома я стал извиняться за свои неуместные речи.
— Джон, пожалуйста, не говори больше ни слова, — сказала она и на мгновение приложила свою руку к моим губам. — Я понимаю тебя гораздо лучше, чем ты думаешь. Я и мой отец каждый день скучаем по матери.
Она грустно улыбнулась.
— Пожалуйста, зайди домой и посиди с нами. Не нужно сдерживать свои чувства. Кому, как не нам, знать, что такое утраты.
Она взяла меня за руку и проникновенно заглянула в глаза.
— Знай, что я — твой друг, — заверила она меня.
Пять коротких слов… но то, как она сказала их — с бережным вниманием человека, расставляющего нежные цветы в простой вазе, — убедили меня: она поняла что я не просто хочу приятно провести с ней время. Я поднес к губам ее руку, чувствуя, что одиночество оставляет меня… Потом я улыбнулся и еще раз поцеловал ее, закрыв глаза, чтобы лучше ощущать аромат ее тела.
Мы зашли в дом. Сеньор Эгидио разводил огонь в камине. Меня трогало живое внимание, которое он проявлял по отношению к Франциске; благоприятное впечатление производили и его непринужденные манеры. Он предложил мне стакан вина.
— Мне хочется кое-что показать тебе, Джон, — сказал он, почесывая бакенбарды и с озорством косясь на меня. — Я сейчас вернусь. А ты, Франциска, не смей сплетничать обо мне.
С этими словами он скрылся наверху.
— Он не умеет сидеть спокойно. Иногда мне кажется, что я родилась за ткацким станком, — шепотом сказала Франциска.
Эгидио вернулся в комнату, неся на плече несколько мантилий. Увидев его, Франциска схватилась за голову и простонала.
— Что это? — спросил я ее.
— Эта умница смутилась, потому что сама сшила их, — заявил ее отец.
Он повесил мантильи на сгиб руки и стал показывать мне их, словно мы были детьми. У него были большие грубые руки с грязными ногтями, но его необычная нежность ко всему, что относилось к дочери, растрогала меня и убедила в том, что я не зря зашел в этот дом.
Франциска сидела как на иголках, отказавшись присоединиться к нам, пока мы обсуждали ее рукоделие.
— Нет, нет, нет, — сказала она, игриво отгородившись от нас.
Одну ярко-красную мантилью она украсила узорами в виде бордовых осенних листьев. В другой, каштанового цвета, белыми и желтыми нитками она вышила ослепительное солнце. Я никогда не видел ничего подобного, поскольку в Порту не носили ничего наряднее черных шалей. Но больше всего меня поразило ее богатое воображение.
Я поймал ее взгляд и улыбнулся, но она в ответ лишь вздохнула:
— Отцы созданы лишь для того, чтобы мучить своих детей.
— Хорошо сказано, детка, — подмигнул он ей.
Франциска продолжила умалять достоинства своей работы, когда я спросил у нее о технике и методе вязания.
— Ведь столько прекрасных вещей создается в мире, а разве можно обращать внимание на то, что делаю я? — ответила она.
Но я не согласился с ее скромной оценкой.
— Юная леди, — сказал я, подражая утонченным манерам английского джентльмена, — если бы я доверил вам сшить для меня жилет с изображением солнца или с другим узором на ваш выбор, вы бы поверили в искренность моего восхищения?