Охота Полуночника
Шрифт:
— Я не буду заставлять тебя рассказывать мне. Ты скажешь, когда захочешь сама.
Я положила голову ему на плечо.
— Поспи, — сказал он. — Поспи рядом со мной, Морри. Я не дам тебе упасть.
Глава 2
Узнав от Бенджамина об отцовском предательстве, я тотчас же отправил письмо матери и тете Фионе, в котором просил, чтобы они были готовы принять нас в своем доме через две недели.
Бабушка Роза очень хотела, чтобы я и ее пригласил с собой, и я постарался отказать ей достойно: ведь, присоединись она к нам, мама бы с меня голову сняла.
Вот последние слова бабушки, обращенные ко мне:
— Джон, ты всегда был умным ребенком, но никогда не был добрым. В этом отношении ты пошел в мать.
— Мне искренне жаль, бабушка. Я бы хотел быть лучшим внуком. И заверяю тебя, если бы я мог остаться в Португалии, я был бы таким. Жестокость не входит в мои намерения.
— Она никогда не входит ни в чьи намерения, Джон.
У Луны Оливейра не осталось родственников, поэтому в канун дня Святого Иоанна я отправился к ней домой, чтобы предложить приехать к нам в Англию, когда мы там устроимся. Ненадежная политическая ситуация в Португалии заставляла меня считать, что лучше нам всем убраться оттуда, по крайней мере на ближайшее будущее.
— Ах, Джон, такой старой перечнице, как я, поздно сниматься с места, — вздохнула она.
Я пытался с ней спорить, но она все твердила что это невозможно. Тогда я поблагодарил ее за все доброе, что она и ее сестра сделали для меня; это очень-очень много для меня значило.
— Вы спасли мою жизнь, найдя сеньора Жильберто, чтобы учить меня, — сказал я.
— У нас никогда не было детей, но был ты, Джон, и обе мы — Граса и я — бесконечно благодарны этому, — ответила она, и я заплакал.
На борту парохода я проникся ощущением смерти. Безумная мысль, что папа, быть может, жив и просто прячется от нас, потому что ему стыдно, заставляла меня хранить молчание. Я знал, что это не может быть правдой, но все равно не мог до конца смириться с его смертью, даже после всех этих лет. Ко мне подошли мои дочери, мы взялись за руки и смотрели, как тает на горизонте наш дом.
В Лондон мы прибыли третьего июля, после полудня. Мама и тетя Фиона были в таком радужном настроении, так взволнованы нашим приездом, что прыгали вокруг нас, как школьницы, и задавали бесконечные вопросы, не дожидаясь ответов.
Наши разговоры в первые дни проходили немного истерически и довольно забавно, что очень меня радовало, потому что помогало скрывать мою тревогу.
Синие глаза Фионы сияли.
— Не могу поверить! — то и дело восклицала она. — Они и вправду такие красивые пташки! Почему их пухлястые перышки исчезли!
— Что такое пухлястые? — спрашивала Эстер.
— Пушистые, — отвечала мама.
— А пташки?
— Девочки.
— Дайте мне хорошенько посмотреть на вас! — восклицала Фиона и отодвигалась подальше от дивана, чтобы окинуть нас всех взглядом.
— Ты пугаешь детей, когда так пристально смотришь на них, — шутила мама.
Фиона подергала седые волосы, уложенные в узел. Она снова прошептала красивые пташки,и глаза ее наполнились слезами. Потом она все же сказала маме то, что, надеялся я, она не скажет:
— Если бы Джеймс был здесь, чтобы увидеть вас всех.
Мать выглядела прекрасно. В тот первый день она надела аметистовые сережки и жемчужное ожерелье, которые я помнил еще по своему детству. Она объясняла свою уверенность в себе Лондоном, в котором чувствовала себя, как дома, и где могла не скрывать то, что она еврейка.
Фиона соглашалась, что поразительное разнообразие Лондона безусловно помогло моей матери, но считала, что основное значение здесь имели уроки игры на пианино, которые она давала. Она высоко ценилась, как учитель музыки, и слава ее разнеслась широко. Теперь у нее были ученики даже из Кэмдена. Один из бывших ее учеников, лондонец Айан Питт, двадцати двух лет, аккомпанировал всемирно известному тенору Ренато Веккиа в его последнем турне по Франции и Италии.
Я же считал, что перемениться матери помогла в основном сама тетя Фиона, которая не придавала никакого значения тому, что другие — и особенно мужчины! — думают о ней. Она одевалась так, как ей хотелось, говорила то, что думала, а если кому-нибудь это и не нравилось — ну и черт с ним!
Ну, и последней причиной того, что моя мать, наконец, обрела покой, был ее переезд в Англию, за тысячу миль от критики ее собственной матери. Разумеется, мы поговорили с ней о бабушке Розе. Я предложил ей подумать о том, чтобы пригласить бабушку подольше погостить у нее, но мать возразила:
— Джон, все, что требовалось моей матери — твое сочувствие. Она и мои братья постоянно воевали со мной, так пусть теперь наслаждаются обществом друг друга.
Наконец-то мама поведала мне о том, что вызвало трещину в их отношениях, и каким образом ее глубокая привязанность к Виолетте и даже к Даниэлю была связана с ее прошлым.
Когда ей было всего четырнадцать лет, ее учитель музыки начал прикасаться к ней неподобающим образом.
— Я была напугана и смущена, — рассказывала она. — Я смотрела на него, как на Бога — он так дивно играл! И я всегда ему доверяла. И то, что он предал меня так… таким ужасным образом, отняло у меня веру очень во многое.
— И как ты поступила?
— Я решила, что лучше всего молчать, но на следующем уроке он сделал то же самое. После его ухода я все рассказала матери, но она обвинила меня в том, что я флиртую со взрослыми. Она заявила, что если он и трогал меня так неприлично — во что она не очень-то хотела верить на основании моих слов — то только потому, что я его поощряла. Чтобы наказать меня, она навсегда запретила мне брать уроки музыки у любого другого учителя. Джон, ты знаешь, как я люблю играть на пианино. Сердце мое было разбито, я едва не погибла.
— Но это еще не все, — продолжала мама, прижав руку к груди и пытаясь успокоить дыхание. — Бывший учитель начал рассказывать обо мне гадкие сплетни, говорить, что я — мерзкая испорченная девчонка и пыталась его соблазнить.
Содрогаясь, она рассказывала, что соседи стали относиться к ней, как к «еврейской шлюхе-лгунье».
— И ты перестала брать уроки музыки?
Мама лукаво усмехнулась.
— По-моему, ты знаешь меня лучше, Джон. Я сама нашла учителя и два года тайно занималась с ним. Его звали Хуан Висенте, да благословит Господь его память. Он вообще не брал с меня платы. Он говорил, что, когда я стану богатой и знаменитой концертирующей пианисткой, я смогу с ним расплатиться. Но однажды один из моих ненаглядных старших братцев проследил за мной и рассказал матери, чем я занимаюсь. Знаешь, что сделала твоя бабушка Роза? Она била меня тростью по ладоням и при каждом ударе кричала, что я никогда, никогда не буду играть на пианино и не посмею больше унизить семью. Прошли недели, прежде чем я сумела наложить на эти раны швы. Долгие годы после этого я чувствовала себя изгоем. Самое ужасное во всем этом — невозможность заниматься тем, что я любила больше всего на свете. Я начала снова чувствовать себя собой только после того, как покинула дом и смогла играть на пианино, когда захочу.