Охотничье братство
Шрифт:
— Молодца!
Я был счастлив.
Большинство из нашей молодой лебяженской компании пошло в вузы, стали инженерами, лесничими, биологами, почвоведами. В Лебяжье даже летом не попадали и друг с другом виделись редко. Так и я с Виталием. Но встречи всегда были очень теплыми, радостными. Делились главным образом охотничьими впечатлениями и планами. Весьма коротко — о самых существенных жизненных изменениях.
Позднее мы узнали — вероятнее всего, от лебяженца же, художника Сергея Рахманина, — что Виталий пишет. Занятие детской литературой нам представлялось делом полупочтенным, однако удобным для охоты.
А он, начав писать для детей в 1923 году, выпускал книгу за книгой. Писал о лесе и его обитателях. С первых же книг писатель Бианки завоевал прочную любовь у ребят. Стал одним из основоположников советской детской литературы. Его книги часто издавались и сейчас переиздаются для новых поколений детей, переведены были еще при жизни писателя (он умер в 1959 году) почти на все языки народов СССР и десятки зарубежных. Тиражи давно исчисляются миллионами.
В конце сороковых годов Виталий позвонил мне по телефону:
— Алло! Говорит некто Бианки. Здравствуй! Это ты пишешь в «Вечерку»?
— Я.
— Приезжай, пожалуйста, ко мне в субботу. Нужно поговорить. Адрес тот же.
В то время я публиковал фенологические заметки в газете. Они привлекли внимание Виталия, и он пригласил работать вместе с ним над радиопередачей «Вести из леса».
Начался иной период наших отношений: друг остался другом, но стал еще и учителем в новом — и для меня тогда еще приватном литературном деле. Много лет наша группа писателей (Бианки, Сладков, Шим, Павлова, братья Гарновские и я) составляла эту, бывшую в то время популярной, ежемесячную радиопередачу. Виталий правил коротенькие заметки, что я писал для «Вестей из леса», и разбирал их, как и материалы других авторов, на наших традиционных сборах у него на квартире.
В этот период я перечитал всего Бианки и определил обязательное для него и для всех его учеников правило: занимательно, художественно, но абсолютно точно, правдиво о природе. Помню, как много было дебатов на тему: хорошо ли, когда в рассказах животные разговаривают, не нарушает ли это правдивости? На одной из встреч Виталий передал нам беседу с критиком или редактором, не помню сейчас. Тот был решительно против разговоров животных на человеческом языке и в качестве аргумента привел рассказ Нины Павловой: ведь не разговаривают же у нее звери, а все понятно. Помню, как заразительно смеялся по этому поводу Виталий. В упомянутом рассказе персонажи много разговаривали, но написано было так талантливо, что критик не заметил или позабыл.
— Вот вам и ответ, — сказал Виталий, — неважно, говорят они или не говорят по-человечески, важно, чтобы сделано было хорошо. В этом искусство.
Страшно раздражала Виталия «правдивость» молодых авторов. Начинающий писатель и старый знакомый Бианки Е. Н. Фрейберг при мне читал свое произведение. Произошел примерно такой диалог:
Бианки (прерывая).Тут бы, наоборот, пристрелить его…
Автор.Но ведь он ушел…
Бианки.Ты что, дневник пишешь или рассказ?
Автор.Рассказ, но нельзя же уйти от правды.
Бианки (вскипая).Какая правда? Нужна художественная
Мы собирались на квартире у Виталия Валентиновича.
Наконец и я решился написать большой «взрослый» рассказ и прочитать его Виталию. В солнечный день на старой квартире Бианок, в знакомом доме на Васильевском, Виталий, сидя в кресле, пил чай, закусывая любимыми квадратиками шоколада. Я приступил к чтению. Рассказ, как теперь понимаю, был отвратительный: вялый, длиннущий, написанный только потому, что события, о которых шла речь, были мне памятны. После третьей страницы слушатель погрузился в глубокий сон. Сидящей рядом Вере Николаевне было неловко, я не знал, что делать, и храбро добормотал все пятнадцать страниц. Как только я кончил, Виталий проснулся, разжевал дольку шоколада и сказал:
— Вот тебе первое задание. Сосчитай точно, сколько в рассказе слов, и вычеркни ровно треть. И вшей, вшей убери (причастия. — A. Л.),немыслимо сколько их. Иначе и слушать не буду.
Письма Виталия… Я их люблю и храню бережно. Яркие, бодрые, умные, слегка иронические, и всегда хоть две-три строчки о природе. Они говорят, и дальше в моем рассказе пусть говорят они.
Когда уезжали из Ленинграда, мы посылали Бианки то, что писали для «Вестей» или журналов. Приходили ответы.
Послал материал для очередного номера. Получаю письмо:
«Обзор и загадка — хороши люди. Оба идут. Рассказ, как бабке помогали, — плохой люди: искусством не пахнет».
Очень мягко, бывало гораздо хуже:
«Твой „Окунеметр“ (конечно, не „Рыбье слово“!), начисто переделанный мною, отложен на сентябрь: не впихнуть было. Да ты и сам виноват:
Говорила тебе я: „Ты не ешь грибов, Илья“. Не послушался, накушался, Так пеняй же на себя!Сколько раз говорил вам: не вылезайте вы на люди в исподнем! А ты и вовсе без порток вылез. Твое „Рыбье слово“ — никакой не рассказ, а черт его знает что! Начиная с названия.
Название — вывеска рассказа. Читатель должен знать, куда входит. Название — самая косточка рассказа. Тема. Суть. А у тебя что?
И зачем эта баба-вахтер с пистолетом и сотня совершенно лишних подробностей? Усвой раз и навсегда.
В искусстве — как в геометрии: между двумя точками можно провести лишь одну прямую. Это аксиома. Всякие лирические и прочие отступления бывают оправданы только в тех случаях, когда они — притоки реки, текущей от точки А (начало) до точки Б (конец). А у тебя что? Фуй, шанде! Левой ногой пишешь».
Послал Виталию несколько новых рассказов. Среди них один самому нравился — «Наротовские храбрецы». Много с ним возился, долго писал, переделывал; казалось, что получилось хорошо. И вот:
«…Вслед за письмом получил и рукопись.
Хороши „Наротовские храбрецы“. Но ведь это только еще накидыш. Самый правильный взгляд на искусство, сдается мне, у Микеланджело: в любом куске мрамора (жизни!) заключена идея, мысль, сюжет; надо только отбить лишние куски — и она предстанет всем воочию.