Охотничьи тропы
Шрифт:
Я положил на нары ружье, снял мешок и, достав топорик, отправился к речке за дровами. Там оказался летний загон для скота… Он был обнесен высоким пряслом, а с северо-западной стороны, кроме того, был устроен навес, лежало много хвороста и сена. Я снял три сухих, осиновых жерди и вернулся к будке. Пока рубил — согрелся. Потом, случайно, обнаружил, что бочка — это не бочка, а печка: для топки вырублено дно, а у второго дна, на боку сделано отверстие для выхода дыма. Трубы я откопал в снегу под будкой и занялся устройством.
Через какие-нибудь полчаса
Теперь все неудачи дня отлетели, исчез испуг перед долгой зимней ночью, я сидел, смотрел на пылавшие дрова и думал о завтрашнем дне. Потом в эти раздумья властно вошел кот со своей судьбой, и я никак не мог отделаться от жалости к этому несчастному брошенному домашнему животному.
После чая я решил сходить к избушке, еще раз позвать кота и, если он поверит в мои добрые намерения и подойдет ко мне, обогреть его, накормить и завтра взять с собой в город.
Я отрезал кусочек хлеба и нарочито шумно подкатил на лыжах к избушке, чтобы он слышал, что я иду. Я стал опять у того же окна и позвал:
— Вася!.. Васенька, ну, подойди же, голубчик, я тебе хлебушка дам! Или может тебя зовут Мохнатый?.. Ну, Мохнатый, ну, Серый, ну, Бродяга! — отзовись же хоть разок… я ничего тебе худого не сделаю — хлебушка дам. У меня есть еще печеная картошка, я отогрею ее и принесу тебе… Ну, Василий Иванович, ну, Мохнатый, отзовись же!..
Я тянулся, заглядывал под крышу и все звал. Я перебрал множество всяких имен, звал его в свою будку, к теплу, но на все мои призывы он только один раз мяукнул, как бы говоря:
— Ну, что ты мешаешь мне спать?..
Так я и ушел ни с чем. В будке стало холодно, нужно было заготовить дрова на всю ночь. Я долго возился, снова растопил печку, подогрел чай, несколько картошек и, поужинав, залез на верхние нары. Здесь было жарко, пожалуй, как в бане, и мне захотелось растянуться, расправить уставшие плечи. Я расстелил плащ с полушубком и лег.
И вот никогда так со мною не случалось. Как только лег, — словно в яму провалился — ни ощущения, ни мысли, какой-то темный хаос, и в этом хаосе плыву я в неизвестность.
Плыву долго-долго, потом где-то в темной дали загораются две зеленые точки. Они приближаются, оживают, но я никак не могу догадаться — что это? И вдруг в тишине и мраке рождается призывное и знакомое с детства:
— Мя-у-у-!..
— Вася!.. Мохнатый!.. Серый!.. Бродяга!.. Ну, иди же ко мне, — говорю я, но странно, я не слышу своего голоса, хочу протянуть к нему руки и не могу их поднять. А кот приближается, я уже вижу его широкий лоб с двумя большими зелеными глазами, короткие уши и пушистую серую шубу; он мгновенно вырастает в огромное животное и ложится мне на грудь.
— Пришел, Вася, пришел, Мохнатый! Ну, вот и хорошо! Теперь ты будешь жить у меня, на охоту со мной ходить… только не зимой. Ты ведь боишься зимы?..
Мохнатый мурлычит как-то сердито. Может быть, он рассказывает о страшных, долгих и холодных ночах
— Мохнатый, мне же больно, — чуть не кричу я и резким движением хочу сбросить его с себя и… просыпаюсь…
Я лежал, как привязанный к нарам. В груди болело, руки и ноги настолько закоченели, что я не в силах был ими двинуть. И опять, как у избушки, я услышал свою мысль:
— Сдавайся…
— Нет, я не сдамся!.. — и резким рывком приподнимаюсь на нарах.
Лунный свет лежал четырьмя квадратиками на полу и ярко освещал приготовленные дрова. В будке было настолько холодно, что глоток воздуха, как игольчатый лед, входил в мои легкие, причиняя острую боль. Я хотел соскочить с нар, чтобы скорее растопить печку, согреться, но резкая боль в коленях не позволила мне встать, а пальцы рук не двигались и были нечувствительны. Я перепугался. Что это — конец?..
Я представил себя окоченевшим. Уходя из города, я никому не сказал, куда пойду, и меня, навеки уснувшего, найдут только весной пахари. Кому нужно заглядывать в будку, находящуюся в двадцати километрах от города, в глубокой впадине, куда нет никаких дорог.
Придвинувшись на край нар, я начал болтать ногами и выделывать руками всевозможные фигуры. Вместе с ударами крови, по рукам и ногам задвигались острые иголки. Эта мучительная боль была так невыносима, что я не на шутку стонал.
Сколько времени продолжалась эта мука, я не знаю, но, наконец, я почувствовал, что могу встать на ноги. Я соскочил с нар и, не удержавшись, упал. На коленях подполз к печке, с большим трудом наложил в нее дров, а зажечь спичку никак не мог — пальцы не слушались. Спички в коробке были обыкновенные, но взять их пальцами мне долго не удавалось..
Наконец, дрова запылали и будка начала наполняться теплом, и тут я пережил последнюю и самую острую боль в пальцах. Я метался из стороны в сторону, махал руками, а боль усиливалась. Я выскочил из будки и запустил пальцы в снег. Так меня учила мать в далеком детстве. Боль как будто стала утихать, но стоило мне вернуться в будку, как она снова началась. Я сел у печки и опустил пальцы в холодный, покрывшийся льдом, чай и так держал, пока боль совсем не прекратилась.
Теперь я имел возможность закурить и посмотреть часы.
Была полночь, всего только полночь, а до рассвета еще оставалось полных девять часов.
В моей хижине стало тепло. Я выплеснул из котелка воду, набрал чистого снега и поставил на печку. Нары меня больше не тянули к себе. Я смотрел на них, как на гроб, как на западню смерти, и решил на ногах встретить утро.
Желанное утро было далеко. Я все время топил печку, выходил слушать ночные звуки леса, часто и долго смотрел на освещенные луной березовые колки и поля, надеясь увидеть гуляющего зайчишку или хитрую лису, пробирающуюся по его следу. Когда сон начинал снова наваливаться на меня, я говорил: