Охотничьи тропы
Шрифт:
Поровнявшись с каким-нибудь березовым колком, я долго и пристально вглядывался в него, перебирал в памяти свои осенние походы и силился припомнить какую-нибудь кривую березу, которая должна же сохраниться в памяти. Нет, память отказывалась, память ничего не могла восстановить и уже не боязнь, а страх перед долгой зимней ночью начинал сжимать мое сердце.
Я шел уже более часа и не мог решить — верно ли взял направление, хотя звезды усыпали все небо и без труда различались овраги и возвышенности. Иногда казалось, что вот обойду этот лесок и начнется спуск в долину, а там, под крутой горкой, над ручьем стоят три избушки. В
Видения мои исчезают быстро, не возбуждая во мне уверенности, что я скоро окажусь в тепле. Неожиданно впереди, на снегу, зашаталась длинная-длинная тень. Я оглянулся — из-за леса поднималась большая, ясная луна и от ее холодного света у меня на сердце стало теплее. Теперь-то я расшифрую всю округу, и желанные избушки никуда от меня не скроются, я закурил и быстрее зашагал.
В одном месте, спускаясь с крутояра, я разглядел среди берез три крупных сосны. Они ярко выделялись своими густыми кронами и, раз увидев, их нельзя было забыть. Осенью я отдыхал под ними и назвал их «три сестры». В самом деле, среди березняка они были одиноки, и это название родилось как-то само собой. Может быть, когда-то здесь был большой сосновый лес, но сейчас они одиноки. Я четко, до мельчайших подробностей, вспомнил свой отдых под ними и тот путь, каким я шел к полевому стану. Я облегченно вздохнул и, теперь уже без всяких сомнений, направил лыжи к избушкам.
Обходя возвышенность, я увидел запомнившуюся ранее березу. Вероятно, в далеком детстве какая-то внешняя сила искалечила ее. Она была согнута дугой, вершина уперлась в землю, засохла, а сучья вытянулись кверху. «Березка-веер» назвал я ее, увидев впервые. Теперь сучья были как бы самостоятельными деревьями, со своими кронами, она же — надземным корнем, питающим их соками земли.
«Березка-веер» сказала мне, что я шел правильным путем. Луна поднялась высоко, и даль была ясна. Вскоре я увидел избушки. Они стояли низенькие, как бы придавленные тяжелыми белыми шапками. Недалеко от них был навес. Издали он казался горбатым чудовищем на длинных тонких ногах.
Я стремительно подкатил к избушке, в которой осенью жил Аким Иванович, и от переполнявшей меня радости уже раскрыл рот, чтобы крикнуть: — Аким Иванович, встречай гостя!., и онемел. Избушка глядела на меня пустыми глазницами, в оконных проемах не было даже рам. Остальные избушки были в таком же состоянии: ни рам, ни дверей, плиты разрушены, нары разобраны, сожжены или увезены.
Меня обдало холодом. Я был мокрый, сил осталось мало, а ночь… да что ночь! — утро меня не согреет. В скрадке-то с часик надо просидеть неподвижно.
Я вошел в избушку, в которой жил Аким Иванович. Здесь тоже кто-то усердно поработал, даже половицы выломал, и я чуть не свалился в яму, в подполье. Может быть, разгром произошел недавно. В избушке мало было снега. Я прошел и сел на подоконник закурить.
Вероятно, у меня звенело в ушах, но мне казалось, что это звенит окружающая меня тишина. Изредка в этот звон, как короткие хлопки выстрелов, врывалось потрескивание берез, стоявших над ручьем.
Я переживал самую критическую минуту, не знал, что делать, на что решиться. Вдруг вспомнилось, как ночевал я в страшную пургу
Это было давно. Засыпая под кошмой, я чувствовал дыхание старика-казаха. Сейчас я был в ином положении. Мне нередко приходилось ночевать одному в тайге. Это была настоящая тайга, а здесь — сырой березовый лес и только. Там я валил несколько сухостойных деревьев, стаскивал их вместе, делал что-то похожее на «надью» — и спал тепло, прикрывшись от ветра лапами сосен и елей. Там все для меня было ясно, здесь же я не знал, на что решиться, что предпринять, и невольный страх начинал давить мое сознание.
Неожиданно в разгоряченном мозгу вспыхнула непрошенная и холодная, как лед, мысль, словно ее тихо произнес кто-то стоявший за моей спиной:
— Сдавайся!..
— Нет, я не сдамся… — громко говорю я, чтобы разогнать давящую тишину.
И в эту же секунду, откуда-то сверху, с чердака донеслось:
— Мя-у-у!..
Меня как удар поразил этот голос. Если бы я был суеверный… вероятно, не написал бы этих строк, а там же окончил бы свою жизнь неудачливого охотника.
Я выскочил в окно и, стараясь заглянуть на чердак, стал звать:
— Вася!.. Ну, Васенька!., или как тебя там?!.. Ну, иди же ко мне, голубчик, будем ночь коротать вместе!.. Вася!.. Вася!.. Я наношу сена, закроем окна и двери и будем сидеть у костра…
Но сколько я ни звал, кот не показывался. Несомненно, это был кот дедушки Акима Ивановича. Уехал старик, а он остался и одичал. Я ободрился. Если кот может один жить в лесу целые месяцы, то чего же бояться мне, которому предстоит провести в лесу всего одну ночь?
Мороз усиливался. Чтобы не застыть, нужно было двигаться. Я пошел к навесу, нет ли там соломы или сухих дров, чтобы развести костер. Но ни дров, ни соломы под навесом не оказалось, лезть же на крышу не было никакой возможности.
От навеса я увидел у речушки будку трактористов. Конечно, провести долгую зимнюю ночь в тесовой будке — вздор, и я отмахнулся от этой мысли, но… делать было нечего, и я пошел посмотреть. Но странно, я захватил все с собой, как будто не собирался возвращаться в избушку. Правда, об этом я вспомнил гораздо позднее.
Возле будки стояла железная бочка из-под горючего, я стукнул по ней и она загудела, как колокол в лесной тишине. Будка была на высоких колесах, у двери — лесенка в две приступки. Я вошел и зажег спичку. В будке было двое нар; налево, в углу, когда-то стояла на кирпичах железная печка — зола и угли подтверждали это. Ах, если бы она была сейчас! Спичка давно погасла, но лунный свет проникал через сохранившееся небольшое окошко и в будке было светло.
— Ну, что ж, тут можно жить, — сказал я себе.