Охотники за алмазами. Открытие века
Шрифт:
Трудяга ветер, нагнавший стада легких гривастых облаков, мимоходом, словно невзначай, помог своим холодным дыханием подступающей осени скорее перекрашивать деревья и травы в свои цвета, наобрывал нестойких листьев, поразвеял легкие семена и затих. А лето как будто остановило на какое-то время быстрое течение к концу своей жизни, чтобы дать полюбоваться угасающей красотой.
Но Попугаевой было не до красоты уходящего лета. Лариса думала о своем. Заканчивался еще один полевой сезон. И он был пустым. Совсем пустым. Безрезультатным. Надежды, которыми жила всю прошлую зиму, с которыми летела чуть ли не через всю страну, сюда, в этот далекий таежный дремучий край, так и остались надеждами и отодвинулись куда-то в неведомую голубую дымку Завтра, недоступно близкое Будущее.
Лариса так и подумала и мысленно повторила: «Недоступно близкое». Недоступное — потому что, как говорится, факт жизни налицо: в тяжелом, набитом под завязку рюкзаке, который натер плечи и спину, нет ни одной живой искорки Надежды, крохотного приветика оттуда, из Будущего… Не дается оно ей, ускользает. Дразнит, манит и — не дается. А Лариса чувствует, что оно где-то рядом, где-то здесь притаилось и ждет своего часа заветного. Вот и все. И весь сказ. А другим — дается. Прямо в руки. Потому и подумалось — «близкое». Совсем близкое. В каких-нибудь сотнях километров отсюда. Вниз по этой самой, забытой богом и людьми, глухой таежной речушке с коротким безутешным названием Далдын.
Перед мысленным взором Ларисы встала карта, она ее знала наизусть. Голубая тощая петляющая жилка Далдына впадает в норовистую Марху, северный приток полноводного сурового красавца Вилюя. А Вилюй геологи уже не шутя, а вполне серьезно, с затаенным уважением именуют Алмазной рекой. И не только геологи. Четыре года назад, в сорок девятом, бесшабашный весельчак Григорий Файнштейн, возглавлявший геологоразведочную партию, нашел у якутского селения Велючаны первую в Сибири крупную россыпь алмазов промышленного значения. За все лето дружной работы намыли двадцать пять кристаллов. Правда, они были весьма мелкими, как песчинки, и вес их исчислялся миллиграммами. Но это все же была очень большая удача, небывалая даже на Урале. Потом на Вилюе стали находить и другие россыпи, правда, не такие богатые. А в прошлый сезон нашли и на Мархе, в среднем течении. Тоже — россыпь. Везет же людям!
Лариса устало прикрыла глаза и снова, как наяву, увидела перед собой широкую, темную, с буграми мозолей ладонь Владимира Белова, на которой загадочно искрились, переливались крохотные прозрачные кристаллы, похожие на мелкие кусочки льда. Самый крупный — не больше двух миллиметров. Впечатляющее зрелище!
— Марха — река щедрая. — Владимир прятал под усы счастливую улыбку. — Вот, одарила…
То было в прошлом году, по окончании сезона, когда на центральную базу из тайги возвращались поисковые партии. Единичные находки были и у других геологов, но результат Белова был самым убедительным: около дюжины маленьких прозрачных кристалликов. Бассейн реки Марха тут же взяли под прицел. Зимой разрабатывали и рассчитывали маршруты. Завозили продукты. Реку разбили на отдельные участки. Самые перспективные, где были найдены те крохотные кристаллы, оседлали хозяева — геологи Амакинской экспедиции. Им и карты в руки. А ленинградцы работают по договору, вроде бы по найму. Особенно выбирать не приходится. Выше среднего течения Мархи обосновались поисковые партии Научно-исследовательского института геологии Арктики, а в самое верховье направилась партия Центральной экспедиции Всесоюзного геологического института (ВСЕГЕИ). Той самой, в которой числится геологом Лариса Попугаева.
Лариса завязала рюкзак и грустно посмотрела на прозрачные торопливые волны таежной речухи.
— Эх, Далдын, Далдын… Не зря, наверное, так назвали. Одним словом, Далдын, — грустно произнесла она вслух, словно река была в чем-то виновата. — Вот и мы свой полевой сезон, считай, попусту отдалдынили.
Кругом было тихо и тоскливо. И в этой безлюдной тишине одна река безостановочно трудилась, не обращая никакого внимания на обидные слова, потому что была полна добротой и сочувствием, словно знала свое важное место в извечном согласованном движении жизни. Вокруг по ее берегам росли разные деревья и кустарники, они шевелили ветвями, одетыми в листья, а под ними всеми лежала чуткая материнская земля, все породившая, а сама безмолвная и неизменная. И от этой привычной неподвижной земли, серой и равнодушной, нельзя было ни отвыкнуть, ни отказаться навсегда. Она была всему основой.
Лариса уже привыкла любить эту землю, заглохшую и скучную, и очень хотела принести в эти края обновление жизни. Она сердцем чувствовала, что может многое сделать, сработать своими руками самое важное, добыть неизвестную пока силу, способную размалывать в прах всякое зло. Лариса всем существом своим знала, что не может обмануться, ибо что однажды вошло в ее сердце или в чувства ее, то не могло быть там подавлено или забыто. Она была готова яростно бороться ради трудной победы и долговечного торжества.
Мечты ее и работа сплетались в единое целое и составляли основу счастливого существования. Ей было некогда рассиживаться, смотреть по сторонам или отдыхать, она понимала, что должна трудиться долго и беспрестанно, чтобы наступил тот один светлый час, который весь этот край повернет к новой жизни. Но этот светлый час почему-то отодвигался все дальше и дальше и никак не хотел наступать, несмотря на все ее прилежное старание.
— Эх, Далдын, Далдын, — повторила Попугаева, снова оглядывая речную долину.
Ее не интересовали осенние краски. Глаза геолога видят совсем иное. Природа открывает геологу свое сокровенное — что она наработала за тысячелетия. Вода и ветер, зной и холод — каждый старался в меру своих сил. Особенно вода и ветер — главные разрушители и созидатели. Выветренная, смытая дождями горная порода сносилась в долины речек. Тяжелые минералы отлагались на дне. Но проходили тысячелетия, речные потоки глубже врезались в коренные горные породы, и старое, прежнее русло оказывалось выше современной поймы. Так образовывались террасы и погребенные на ее цоколе-плотике россыпи.
Попугаева знала, что строение речных террас в принципе везде одинаково. На ложе коренных пород залегают грубообломочные, наиболее крупные и тяжелые речные отложения. Аллювиальные, как их называют геологи. Это обычно валуны, крупная галька, плохо окатанные обломки сланцев, кварцитов, мрамора. Именно вот тут-то и скапливается обычно россыпь. Это — промышленный слой, и добытчики именуют его «песками». А выше этого слоя, отложенный материал становится мельче, он лучше окатан — это мелкая галька, гравий, грубый песок. Как правило, алмазов здесь нет или очень мало. И этот слой именуют «породой». А еще выше — располагается самая мелкообломочная, «легкая» часть аллювиальных отложений — песок, суглинок, ил… Верхний слой называют «торфами», хотя настоящего торфа там может и не быть.
А в этих северных районах, где грунты охвачены вечной мерзлотой, с приходом теплых летних дней обычно оттаивает лишь верхний слой террасовых отложений. Специалисты по мерзлоте, мерзлотоведы именуют тот верхний слой «деятельным», или «сезонно-оттаивающим». В нем, в маломощном талом слое, скапливается много воды и от дождей, и от вытаивания погребенных ледяных включений. Насыщенная таким образом водой порода начинает двигаться, если не вся, то, по крайней мере, мельчайшие глинистые частицы ее просачиваются в песке и тем более в гравии или гальке. Проходит время, и обычные равнинные поверхности речных террас деформируются, изменяются. Террасовые бровки и уступы разрушаются, сглаживаются. Вместо более или менее четко выраженной лестницы террас, которые хорошо просматриваются в любом горном районе, появляется неровная холмистая поверхность. Бывает, что со склонов движение идет быстрее снос интенсивнее, и получается одна наклонная поверхность, своеобразный пологий скат, ничем не напоминающий о том, что тысячелетия назад здесь имелись террасовые лестницы.