Охотники за алмазами. Открытие века
Шрифт:
Семен удовлетворительно кивнул.
— Огонь обижайся не будет. Огонь всегда нам добрый.
Попугаева направилась к реке, мимоходом оглядывая рассыпанный при переноске из шурфа влажный грунт. Тень ее приблизилась на воде к тени Федора. Тот не поднял головы, продолжал плавно, неуловимо мягкими кошачьими движениями, двигать лотком.
— Ну, как там, Алексеич?
— Счас поглядим. — Белкин, водя лоток круговыми движениями, сливал остатки воды, внимательно всматривался в осадок.
— Есть что-нибудь?
— Кажись, как и вчера, — глухо ответил Федор, — сплошное пусто.
Белкин осторожно выпрямился, устало разгибая спину. Высокий, вислоплечий. Держа перед собой лоток красными от холодной воды руками, направился к берегу, шумно плеская резиновыми сапогами.
— Гляньте сами.
Попугаева вынула из кармана большую лупу в медной оправе, повернула лоток к солнцу. Мелкие темные песчинки сразу покрупнели. Ничего особенного. Ничего нового. Действительно, «как и вчера». А если точнее — как и все лето, весь сезон. Лариса еще раз внимательно осмотрела намытую пробу. Никаких признаков.
— Сколько намыл?
— Вона лежат, — Федор кивком головы показал на мокрые ситцевые мешочки.
Попугаева оценивающим взглядом посмотрела на мешочки: Федор трудился на совесть. Даже больше чем на совесть. С каким-то азартом, жгучим ожесточением. Столько проб могли б мыть, по крайней мере, трое промывальщиков. Так упоенно работают, не щадя себя, при фарте, схватив, как говорят, за хвост Удачу. Или — когда надо внутренне для себя убедиться в бесперспективности района… Работают как лошади, тянут из последних сил: надо материально доказать, что район действительно пуст. Так сказать, вполне типичная, не раз применяемая и подтвержденная поисковиками «метода». Доказать тезисы своим горбом, своим потом.
Неужели и здесь… пусто?! Никакой перспективы?
Лариса почувствовала, как у нее повлажнели ладони от такой мысли. Она сдержала себя. «Ну, что я психую. Федор же не геолог, ничего не ведает о таких «методах», — Лариса одернула сама себя. — Он просто добросовестный рабочий. Умеет вкалывать. Да и к концу сезона навыки промывки довел до виртуозности. Прямо артист, а не рабочий!» Попугаева глянула на усталое, посеревшее лицо Белкина, на его красные, распухшие от ледяной, воды руки и как можно теплее произнесла:
— Ну-у, ты и наворотил! Это ж надо столько. Молодчина!
— Стараюсь, Лариса Анатольевна, стараюсь… Да и комарье с мошкой меня подгоняют. Атакуют несусветно, стервецы окаянные. Спасение в работе. На реке вроде бы их поменьше.
Федор стоял рядом, говорил шутливо, а сам напряженно стыл в ожидании. Попугаева развязывала один влажный мешочек за другим и через увеличительное стекло просматривала намытую пробу. И по тому, как она откладывала эти мешочки, у него тоскливо таяла надежда.
— Пусто, да? — чуть слышно выдохнул Белкин.
Попугаева ничего не ответила, продолжая разглядывать пробы. Опять все то же. Никаких признаков. Ни алмазов, ни их спутников — платины и платиновых металлов. А ведь их находили иногда на Вилюе и на Мархе, нащупывая тропинки к россыпям. А здесь, в верховьях той же Мархи, пока им ничего путного обнаружить не удается.
Под увеличительным стеклом проплывали мутные зернышки кварца, черная пыль магнетита, ласкали глаз отдельные крохотные песчинки густо-красного граната да изредка отсверкивали золотые «знаки». Эти «знаки» раздражали ее. Их можно намыть где угодно, даже под Ленинградом, где каждый метр давно облизан геологами. А что толку? Золота там никогда не находили. И здесь, кажется, его нет. И алмазов, по всей вероятности, тоже не имеется. Одни крохотные алые песчинки полудрагоценного граната. Попугаева грустно улыбнулась: именно «полудрагоценного», а не бесценного солнечно-искристого прозрачного алмаза…
— Пусто, да? — повторил Белкин.
— Еще не все потеряно, Алексеич. Найдем! Намоем! Подвернется и нам фарт. Обязательно подвернется! — в голосе Попугаевой сквозила ясная надежда на уверенность поиска. — Да и тут, в мешочках, может кое-что оказаться. Дома посмотрим внимательнее.
Федор знал, что «дома» это — в Ленинграде. А «подсмотрим внимательнее» — будут всю зиму в кабинетах своих через микроскопы обнюхивать каждую пылинку, взвешивать да прикидывать. Друг на дружке сидят. Со всей страны съедутся. Народ все бывалый. В курилке — дым столбом, хоть топор вешай. Федор любит посидеть в курилке, послушать забавные истории. Геолог, он — тоже человек. Мотается бесконечное лето по природе, да больше все в одиночестве, перекинуться словом не с кем. А зимою, как соберутся под крышу института, им лафа — чеши языком за все прошлые немые месяцы. Наговаривайся всласть. И Федору резанула вдруг по сердцу тоска по своим, по родным, по далекому прекрасному городу, лучше которого нет в целом мире. Захотелось домой.
— Обеда готовый, — словно издалека, словно из другого мира донеслись до ее сознания слова проводника-якута. — Гуска поспела.
Жители древней Эллады нашли для алмаза звучные, выразительные названия: АДАМАС — непреклонный, твердый; АДАМАНТОС — неодолимый. Так именовали алмаз Гесиод, Гераклит, Платон, Плутарх. Эти названия перекочевали от греков в старославянский язык. В древнерусских летописях, литературных памятниках (например, «Изборник» 1073 г.) встречаются одинаково часто и адамас и адамантос. Но со временем эти термины устарели и вышли из употребления.
Греческое слово АДАМАС заимствовали и арабы, но со временем оно приняло более краткую форму — АЛМАС. От арабов это название приняли тюркские народности, а от них оно попало к русским. Слово «алмаз» впервые упоминается в книге Афанасия Никитина «Хождения за три моря» (1466—1472 гг.).
За 500 лет до нашей эры древние греки знали и ценили этот прозрачный камень. К тому времени ученые относят и греческую бронзовую статуэтку с двумя неотшлифованными алмазами вместо глаз, которая сейчас находится в Британском музее.
Первые упоминания о находках алмазов в России относятся к XVI—XVII векам. В старинных рукописях отмечается, что алмазы были найдены в нижнем течении Славутича (Днепра).
«Это свет солнца, сгустившийся в земле и охлажденный временем, он играет всеми цветами радуги, но сам остается прозрачным, словно капля».
ГЛАВА ВТОРАЯ
Из райкома Михаил Нестерович Бондарь поспешил к себе, в контору экспедиции. Дел было по горло, но самое неотложное — бумаги. Вчера весь день промотался, слетал на Марху, где идет детальная разведка россыпей, сегодня с утра — заседал на бюро райкома, где долго и подробно обсуждали предварительные итоги уборочной, заготовку грубых кормов и ход подготовки к зимовке скота… Вопросы все важные, хотя прямо и не касаются их, геологов. Надо просто помогать — выделять людей, которых и так не хватает, выделять транспорт. По пути заглянул на пристань, поторопил с погрузкой. А долгий августовский день все же имеет свои пределы. На бумаге оставалось лишь вечернее время. Придется опять задержаться, перелопатить все «срочные» и «текущие», накопившиеся за два дня. Приказы, инструкции, отчеты, указания, письма, запросы — из министерства, из главка, из облисполкома, обкома, райкома, геологических партий… Бумаги, бумаги, бумаги… Идут потоком. И каждую надо прочесть, вникнуть, осмыслить и дать ей «надлежащий ход». Добрая половина рабочего времени уходит на перелопачивание бумаг. Первое время после назначения Бондарь с тихой злостью думал о тех чистеньких и аккуратных служащих, которые сидят в центре, в теплых кабинетах министерств и ведомств, негласно соревнуются между собой в сочинительстве разных бумаг и этим самым показывают свою ретивость перед вышестоящим начальством… Бумаги порождают бумаги и, катясь от центра вниз на периферию, обрастают, словно снежный ком, новыми, превращаются в поток, в лавину. И каждая бумага, за подписями и печатями, требует, настаивает, предлагает, обязывает… А здесь Север, короткое лето, каждый день на строгом учете, ибо нагрянет зима, кончится навигация, и далекие геологические партии, заброшенные в таежные глухомани, останутся без горючего, без оборудования, без продуктов, без спецодежды…