Охотники за сокровищами
Шрифт:
Дорогой Лэнгдон!
Об отставке директоров [из Художественного музея Фогга] я узнал не от них – по правде говоря, мне они как раз ничего об этом не сообщили. Мне написала Марджи. <…> Наверное, мне надо написать им, но должен признаться, что никак не пойму, что именно писать. В «Деловом и общественном этикете» Холла с книжной полки моего отца, моем верном помощнике как раз для таких случаев, не было образца письма, адресованного директорам музея, в котором работает пишущий, косвенно узнавший об их отставке. <…>
Но Кёлер, конечно, прав. Работа должна достаться человеку, готовому превратить музей в работающую единицу – цельную и функциональную часть всего департамента. Сегодня я более чем когда-либо убежден, что понимание и развитие искусства является одной из основных потребностей человеческой
С моей точки зрения, это [охрана памятников] – тоже неплохое занятие. Последние три недели я работал в паре с англичанином, который под конец сделался страшно раздражительным и все твердил, что мы зря тратим свое время. Не знаю, чего он ждал: необыкновенного романтического приключения, личной славы или великой власти. Он не убедил меня. Пусть мы не можем оценить результат нашей деятельности, я уже доволен: не тем, чего мы достигли, а тем, за что боремся. Еще одно приносит мне глубочайшее удовлетворение – хоть это не попадет ни в какие протоколы и отчеты, – то, как к нашей задаче относятся люди, с которыми сводит меня война. Их не особо заботят разрушения и повреждения, но они понимают, что сохранить произведения искусства – важно, и желают больше узнать об этом. Как простые солдаты, так и офицеры – все до единого. Вчера, например, сержант, которого я знаю уже давным-давно и который двух слов не способен связать для публикации в армейском «Мониторе», расспрашивал меня, много ли памятников было повреждено вокруг. И я вспоминаю одного грубого старого полковника, с которым мне пришлось поспорить еще во Франции. Я сказал ему, как называется мой отдел. Его глаза полезли на лоб, который как будто обработали одним из этих молотков для отбивных: «Это еще что за чертовщина?» Ну я и рассказал немного о том, чем занимаюсь. Было время обеда. Я ел паек на багажнике своей развалюхи, а он болтался кругом со своим помощником, и они приставали ко мне с вопросами, пока я не сбежал оттуда. Все эти ребята просто проявляют естественный интерес к хорошей работе, и ничего их в нем не сдерживает. Возможно, и пусть саибы Фогга простят меня за эту мысль, это простое любопытство здорового человека куда ценнее, чем некоторые памятники.
Глава 18
Гобелен
Париж, Франция
26 ноября 1944
Более чем в четырехстах километрах от фронта, в Париже, Лувр снова наполнили предметы искусства. Вернулись в основном коллекции классической скульптуры, но и их, на взгляд Роримера, могло бы быть больше. Он, конечно, понимал, сколько усилий стоила даже эта небольшая победа. Франция наконец-то справилась с безвластием, образовавшимся после ухода нацистов, однако победить бюрократический кошмар пока не удавалось. Все чиновники на всех уровнях заботились о собственных интересах. Роример давил изо всех сил, но он, как выразился позже один его современник, «не обладал большим талантом дипломата». Сдержанных французов часто озадачивал его буйный темперамент, они неоднократно жаловались на его «ковбойские замашки». Но, несмотря на свою цепкость и манеру не брать пленных, Роример не мог похвастать успехами.
Он был убежден, что дело в статусе. Он ни на что бы не променял свою пехотную выучку, но его чин доставлял ему чудовищные неудобства. Он был младшим лейтенантом и не мог надеяться на повышение, хотя многие вокруг были уверены, что он заслуживает звания не ниже майора. Это злило, и справиться со своим раздражением он не мог: гордость задета, работа не ладится.
Он вспоминал тот день в сентябре, когда узнал, что кабинет генерала Эйзенхауэра в Версале обставляется предметами из Версальского дворца и Лувра. Аристократ Жожар, директор Французских государственных музеев, знал об «одолжениях», но дипломатически промолчал, чтобы не портить отношения с союзниками. Роример молчать не стал. Он помчался в Версаль и обнаружил там таскающих мебель солдат. Прекрасный стол эпохи Регентства водрузили на древний персидский ковер из «Мобилье насьональ» («Национальной мебели»). В углу стояла терракотовая статуя, а у стен – картины и офорты из собрания музея Версаля.
Ответственный за обустройство кабинета капитан О. К. Тодд со всей серьезностью отнесся к возможности выслужиться перед Верховным Главнокомандующим и лично выбирал все предметы обстановки. Когда Роример набросился на него с ругательствами, Тодд просто вышел из комнаты и позвал полковника Брауна, коменданта штаба Эйзенхауэра. Роример не побоялся поспорить и с ним: дорогие хрупкие вещи безо всякой охраны – разве это мудрое решение? Разве необходимое?
– В какое положение вы поставите генерала Эйзенхауэра, – нажимал Роример, – если станет известно, что он, вопреки собственным недвусмысленным указаниям, использует предметы искусства для нужд армии? Вот будет подарок для немецкой пропаганды, если она сможет сообщить миру, что генерал Эйзенхауэр присвоил себе предметы искусства из Версаля.
Он зашел слишком далеко. Браун побагровел, схватился за телефон и стал набирать командование Роримера:
– Посмотрим, что на все это скажет ваш генерал Роджерс!
Роримеру повезло, что Роджерса не было на месте, а полковник Браун не хотел его дожидаться. На следующее утро все предметы искусства были возвращены на место. О. К. Тодд получил персональную благодарность от Версаля за свое бескорыстие. Через несколько дней прибыл Эйзенхауэр, которому даже этот опустевший кабинет показался слишком большим и парадным, и он приказал разделить его стеной, отдав половину места своим секретарям. Все свелось к незначительному происшествию, будничному событию, которое, однако, могло стоить Роримеру звания. Как раз это и было проблемой: слишком многим он наступал на мозоли, слишком многих задевал, слишком много времени тратил впустую. В итоге все это изматывало не меньше, чем работа в музее.
Роример постарался не думать обо всех этих досадных случаях. Почти весь последний месяц он провел в регионе Иль-де-Франс, осматривая кольцо родовых имений вокруг Парижа. Великолепные комнаты шато потемнели, потому что ни немцы, ни американцы не знали, как правильно топить старые камины. В одной деревне четверо американцев, влюбившись в местных девушек, взяли и подарили им картины выдающихся мастеров. В Дампьере немцы устроили бар прямо под «Золотым веком», одной из самых знаменитых фресок Франции. Но все же Роример остался доволен путешествием. Ущерб был небольшим, и всеобщее воодушевление еще не иссякло. Вот, например, одна история, которая отлично иллюстрировала общее положение дел. В Дампьере немцы использовали знаменитые письма Боссюэ из местной библиотеки в качестве туалетной бумаги, но когда они ушли, библиотекарь нашел письма в лесу, очистил их и вернул в архив. Вот это была преданность делу! Вот это служба обществу!
Да и время было не то, чтобы думать о плохом. Стояло 26 ноября 1944 года – воскресенье после американского Дня благодарения, – и у Джеймса Роримера имелось немало оснований испытывать благодарность к судьбе. После недель, потраченных на споры, требования и мольбы, из Тюильри наконец убрали военную технику и официально открыли сад для публики. Затем и Лувр распахнул свои двери. Там, где два месяца назад слышен был только звук шагов Роримера, теперь звучали голоса посетителей. Впервые за почти 150 лет парижане могли увидеть гобелен из Байё. Две недели назад Роример приезжал с генералом Роджерсом на официальное открытие выставки, и вот он снова шел по этим залам. Сердце Парижа снова билось, и Роример не мог не думать о том, что и он внес в это свой вклад.
Ему нужно было чем-то воодушевиться, потому что остальная работа шла медленно. Со стороны Париж казался величественным и сильным, но изнутри его опустошили нацистские кражи и погромы. Хитроумному Жаку Жожару и «хорошему нацисту» графу Францу фон Вольф-Меттерниху удалось спасти французские государственные собрания, но частные коллекции были полностью разграблены. До войны большая часть художественных сокровищ Парижа была в руках меценатов. Ротшильды, Давид-Вейли, Розенберги, Вильденштейны, Зелигманы, Канны – все они были евреями. По нацистским законам евреям не разрешалось владеть собственностью, так что коллекции были конфискованы Германией. Когда немцы ограбили богачей, они переметнулись на еврейскую буржуазию рангом пониже, затем на еврейский средний класс, а затем на каждого, чье имя походило на еврейское или кто владел чем-то, на что положили глаз фашисты. И началось настоящее мародерство: немцы взламывали двери и тащили все ценное – мебель, предметы искусства, даже матрасы. Жожар подсчитал, что всего было украдено 22 тысячи произведений искусства.
И пока что Роримеру не удалось выследить ни одного. Все свои архивы нацисты забрали с собой или уничтожили. Жертв было не найти: они либо бежали, либо сгинули в фашистских концентрационных лагерях. Свидетели не давали показаний. Война террора схлынула, на улицах уже не брили наголо женщин и не казнили подозреваемых в коллаборационизме, но вера в новый порядок еще не установилась. Парижане боялись говорить – это было слишком рискованно и не сулило, по крайней мере в ближайшем будущем, никакого вознаграждения. Так что простые жители города предпочитали потягивать вино да помалкивать.
Немногим лучше справлялось со своей задачей французское музейное сообщество. 29 сентября 1944 года состоялась первая встреча группы, назвавшей себя Комиссией по возвращению предметов искусства. Главой комиссии стал Альбер Энро, покровитель искусств и один из главных контактов Жака Жожара во французском Сопротивлении. Секретарем – мадемуазель Роза Валлан, помощник Жожара, отвечающая за музей Жё-де-Пом. Так Роример в очередной раз убедился: кто бы ни руководил страной, значительная часть власти всегда останется в руках его приятеля Жожара. И все же даже при всем влиянии Жожара комиссия была официально признана правительством только два дня назад, 24 ноября. Насколько Роримеру было известно, особо продвинуться в поисках предметов искусства им тоже не удалось.