Охотники

Только когда нож скользнул к самому глазу, норовя проткнуть белок, до меня дошло, что держу оружие я.

Вернее, я им управляю.

Мы, все трое, зачарованно уставились на нож, зависший в узком пространстве между нами. Державший меня мальчишка, почувствовав явную угрозу, уронил руки, словно марионетка с перерезанными ниточками.

Тогда я и ощутила тяжесть ножа в своем сознании. И нож с лязгом упал на асфальт.

Я прикипела к нему взглядом. Нож лежал тихо и безобидно, словно бутафорская игрушка на сцене.

Услышав скрежет стали по кирпичу, я все-таки подняла взгляд. Оба парня уже оседлали свои велики и жали педали,

обгоняя друг друга в узком проезде. У самого выезда на улицу они столкнулись, однако удержались на пошатнувшихся велосипедах и скрылись за первым же углом.

Я опустилась на колени. Шум движения с дороги, в каких-нибудь десяти метрах от меня, заглушал стоны, раздававшиеся совсем рядом. Будто кто-то запутался в колючей проволоке. Я поискала взглядом, кто стонет, и поняла, что это я сама. Прикусила губу, чтобы замолчать, и медленно встала.

Вспышка боли в правом бедре вернула меня к действительности. Я нерешительно огляделась, соображая, где нахожусь. Похоже, я стою на углу своей улицы. Колготки порвались и поехали стрелками — все от переднего колеса и тормозов наехавшего велосипеда. В наушниках, сползших на шею, тоненько звенело, а правая рука все еще крепко сжимала школьную сумку — ее так и не сумели вырвать.

Дома не оказалась ни Марии, ни папы — его ждали не раньше следующей недели. В доме было гулко и холодно, как в пустом холодильнике. Я закрыла дверь на цепочку и привалилась к ней, переводя дыхание. Потом прохромала по лестнице к ванной внизу, подняла крышку унитаза и выворачивалась наизнанку, пока не пошла липкая зеленоватая желчь. Руки тряслись так, что их очертания расплывались на фоне белого фаянса. Я села у стены, поджав коленки к груди, и попыталась отдышаться.

Какая бы ненормальная сила ни скрывалась в моем мозгу, пользоваться ею нельзя. Я и не собиралась — это получилось само, естественно, как дыхание. Только дыхание никого не оставит слепым — так мне думалось. Я вышла из себя. Потеряла контроль над собой. Одним мановением мысли, не шевельнув и пальцем, могла проткнуть парню глаз. Не труднее, чем проткнуть белок вареного яйца… К горлу снова подкатила желчь.

До сих пор моя странная сверхъестественная особенность — умение двигать вещи, не прикасаясь к ним, — оставалась тайной. Я скрывала ее, как скрывают под одеждой или бинтами уродливую лишнюю конечность — шестой палец или третью руку. Хвастаться мне и в голову не приходило. А теперь о ней знают двое посторонних, одного из которых я чуть не сделала слепым.

Я сидела в гудящей полутьме и ждала, что в дверь постучат — полиция или люди в белых халатах. Я слишком опасна, чтобы позволить мне разгуливать по улицам Южного Лондона. Возможно, я чокнутая. И уж наверняка не нормальная.

Я все ждала, а в дверь так и не постучали. В конце концов я разжала руки, обнимавшие коленки, и решительно поднялась. Надо вернуть власть над собой. И никогда больше своей способностью не пользоваться — никогда.

Ни чтобы открывать дверь, ни чтобы выключить свет или нажать кнопку тостера, и уж точно я не стану защищаться так от малолетних грабителей — если смогу удержаться.

Надо завязывать сразу — или смириться с будущим в оранжевом комбинезоне. [1]

Я плеснула в лицо водой, прополоскала рот и взглянула в зеркало: бледная, с запавшими глазами — прямо покойница. Пожалуй, труп, полежавший дней десять, мог бы выглядеть лучше. Волосы сбились в светлый колтун, губы побелели и слились с кожей. Я опустила взгляд на разбитые коленки и, опершись на раковину, осторожно стянула колготки. Синяк размером с ладонь раскрасил правое бедро

во все оттенки черного. Жуткое пятно на бледной коже. Я тихонько потрогала его и дернулась. Под кожей чувствовались сгустки свернувшейся крови. Я попробовала опереться на ногу всем весом — и заорала. Потом еще раз покосилась на свое отражение и вдруг разревелась. Мне нужна была мама. Или Джек. Пусть бы пришел и спас меня, как в тот раз, когда я, пятилетняя, сломала ногу. Мне нужен брат — что может быть проще? Ну, ладно, начистоту. Мне нужен Алекс. Не меньше, чем брата, а может, и чуточку больше, я хотела видеть его лучшего друга.

Пятый терминал Хитроу был огромным и белым. Время к полуночи. Я стояла под замершим табло отправлений и мечтала, чтобы оно ожило сейчас же, чтобы улететь сразу, а не в шесть утра — ведь к тому времени папа может заметить, что я украла его кредитку и постарается приземлить и меня, и самолет.

Я уставилась на список рейсов. Мне не под силу заставить их двигаться. Правда, я и не пыталась. Я ведь завязала с этим делом.

Я опустилась в кресло, чувствуя, как вокруг смыкается что-то похожее на отчаяние. Или обыкновенная паника?.. Надо еще придумать какое-то объяснение, которое проглотили бы и Джек, и папа. Е-мейл, посланный Джеку, не годится. Я написала ему всего одну строчку:

«Сюрприз. Встречай в Л-А. Рейс прибывает около полудня. Лила, чмоки».

И никаких объяснений.

Но какое тут придумаешь объяснение?

«Я чуть не выколола кое-кому глаз из-за этой своей жуткой силы. Можно, я останусь у тебя?»

С таким же успехом можно прямо признаться, что я всю жизнь влюблена в лучшего друга моего брата.

Я глубоко вздохнула. Со мной беда. Как всегда в тяжелые времена, я развернула воспоминания об Алексе, хранившиеся в файлах памяти на открытом доступе, и принялась составлять их, как кусочки пазла.

Тот день, когда я сломала ногу, — с того дня я в него и влюбилась. Ему было не больше девяти, а мне самой было пять, и все же началось это наверняка с того дня. Я врезалась на санках в дерево — сама свернула или Джек меня так подтолкнул. Но прорвавшая мою кожу, словно сломанный карандаш, кость осталась для меня среди лучших воспоминаний, потому что рядом с ним маячило лицо Алекса, когда он заворачивал меня в свою красную парку. [2] Он усадил меня на санки и тянул — надо думать, с помощью Джека — полмили, до ближайшего взрослого. Да, точно, с того дня.

Следующее воспоминание — мы все в саду нашего старого дома в Вашингтоне. Холодно. Я запомнила кристаллики инея на земле и звон лопаты о промерзшую землю. Мне, наверное, семь лет — хомячка подарили родители два года назад за то, что я так храбро держалась со сломанной ногой. Хомячок «прожил долгую, счастливую и беззаботную жизнь» — так сказал над его могилой Джек. Еще я помню круглый сверток, торжественно опущенный Алексом в ямку, которую мальчики выкопали взятой у соседа лопатой. И еще помню, как горячие слезы бегут по моим холодным щекам и горячую ладонь Алекса. Он ничего не сказал, просто держал меня за руку, пока я не выплакалась.