Охранники и авантюристы. Секретные сотрудники и провокаторы
Шрифт:
Эти же индивидуальные качества и желание вот сейчас же видеть „плоды“ своей работы заставили меня пойти в „технику“, которая требовала людей, обладающих известной долей бесстрашия, т. к. правительственное возмездие за эту сторону вещественной революционной деятельности отличалось особенной щедростью, а пригодных и желавших пользоваться исключительным вниманием Плеве было немного.
И вот потекла моя жизнь между службой в конторе и самой разносторонней „технической“ революционной возней, стряпаньем „духовной пищи“ - прокламаций и прочим, вплоть до исполнения роли гида для приезжавших в наш город важных партийных работников.
Равнодушный сначала к расколу в партии, потом я сделался большевиком.
Чтобы проветриться, мне изредка случалось выезжать в округ в качестве пропагандиста, в тех случаях, когда тема беседы не касалась раскола.
Как Вам известно, большевики в „ДК“ никогда не имели преобладающего влияния, а потому естественно вырастает {217} вопрос, почему я, большевик, работал в меньшевистской организации. Очень просто, не хотел расстаться с „божественным созданием“, относившимся довольно скептически к прелестям бродяжества, с его неразлучным спутником, лишениями, а часто и с голодовками. По этой же причине из ссылки я поехал в Ростов-н/Д., а не в какой-либо другой город. Ради этого пояснения я отступил от сути, и теперь продолжаю о работе.
В июне 1905 г. я оставил ростовскую организацию, вступил в военно-техническую, оборудовав в гор. Новочеркасске химическую лабораторию для изготовления взрывчатых веществ. Впрочем, деятельность моя в военной организации продолжалась недолго и выразилась в приготовлении 2 ф. гремучей ртути, нескольких фунтов динамита, пироксилина, да в „изготовлении“ 4 пудов динамита, который похитили на одном из Александровско-Грушевских рудников.
Работая, я, к великому сожалению, был скромен, как верная исламу женщина Востока, не смел поднять глаза и сдернуть завесу тайны, чтобы знать больше, чем то позволялось „правилами конспирации“, из которых я создал себе фетиш, и что впоследствии сильно мне повредило.
Потом, когда наступили бурные дни свобод, работа подполья стала ненужной, и я освободился. Освободился, конечно, номинально, разумея под этим возможность выходить на люди. Готовились к вооруженному восстанию. В этих приготовлениях принял участие и я, обучая отряд бомбистов метанию бомб, обращению с ними и пр.
Во время же вооруженного восстания на Темернике я ведал защитой северной баррикады и командовал отрядом бомбистов.
Когда вооруженное восстание было подавлено, дружина разгромлена, я вступил в комитет боевой дружины, целью которого было создание новой дружины. Заведовал я Ростовским районом.
Но, как говорит пословица: повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить, - в одну ненастную февральскую ночь 1906 г. меня случайно арестовали. Произво-{218}дили обыск в квартире, где я за поздним временем остался ночевать. Обыск производили плохо, т. к. не нашли полномочий комитета боевой дружины, которые выдавались членам его на право конфискации оружия у дружинников старой дружины и частных лиц, и которые я хранил у себя в коробке со спичками. Не нашли и „браунинга“, который лежал на печной задвижке.
На допросе мне предъявили 100 и 101 ст., но за отсутствием веских улик только выслали в Вологодскую губернию, в уездный город Кадников.
Арест и высылка имели для меня решающее значение в смысле душевного перелома, в смысле отрезвления. И не потому, что эта была суровая кара, а потому, что виденное в тюрьме и по этапам заставило призадуматься над содеянным, начать переоценку ценностей.
Богатый материал для этого дала Бутырская тюрьма, тогда переполненная ссыльными самых различных партий, и Вологда, где в то время этих господ было тоже немало. Всего там было: рабочие, простодушные и доверчивые, крестьяне-„аграрники“, темные, малоподвижные и жавшиеся от „чистой политики“ в отдельные кружки, откуда часто слышались тяжелые вздохи и молитвенное „О, господи помилуй нас“. Со многими из них мне часто приходилось беседовать. И постоянно в их рассказах о том, как попали сюда, проскальзывала злоба, открыто высказывалось сожаление, что попались на удочку безбожников социалистов, страх за свое и своих семейств будущее, которые, оставшись без работников и опоры, осуждены на голод и холод. А самим им уже в тюрьме вологодской приходилось трудно, сидя на хлебе и воде, и довольствуясь изредка скудными подачками, перепадавшими от „борцов за народ и свободу“. „Красный крест“ в изобилии доставлял продукты питания и одежду, а все эти „страдальцы за народ“: жиды, поляки, финляндцы, грузины, армяне, охамевшие русские, набивая свои мамоны, безраздельно пользуясь всем, показали и резко подчеркнули, чего стоит их народолюбие. И мне, монашествовавшему революционеру, странно было слышать, как все эти нагло-циничные, развратные и превращенные в паразитов профес-{219}сиональной деятельностью с.-р. и с.-д., анархисты, бундисты и пр. и пр. при этом вещали о догматах своих учений, а в интимных беседах смаковали, сколько кто получал от организации на жизнь, и как потом прокучивались эти деньги, собранные по копейкам у рабочих и крестьян, которых они вовлекли в кровавую авантюру и распяли на Голгофе общегосударственного бедствия, ими устроенной.
И вся эта разнузданно-откровенная мерзость революционных теорий и их апостолов, дышащих ненавистью к вековым устоям нашей государственности, национальности и порядку, поселила в моей душе разлад, приведший меня к прежнему, дореволюционному политическому идеалу, по которому Россия немыслима без монарха.
Уходя из ссылки, я уже решил оставить революционную работу, уничтожил шифрованные адреса, явки. Приехал в Ростов, „Товарищи“ - эти волки с лисьими хвостами, стали предлагать снова начать работу. Я отказывался, мотивируя отказ усталостью. Меня упрекнули в трусости. О, думаю, я не трус, и это сумею доказать. Тогда как раз господствовали крайние идеи „максималистов“, сводившиеся к проповеди открытого грабежа и убийства правительственных чиновников и агентов. „Большевики“ носились с идеей „партизанских выступлений“. Настроение такое, что если бы было реализовано - принесло бы на первых же шагах довольно ощутительный вред. „ДК“ влачил жалкое существование, был опутан внутренней агентурой, и там мне делать было нечего. Поэтому я направился в сторону непосредственной опасности, вошел в группу анархистов-коммунистов, состоявшую из людей, бывших под моим ведением во время вооруженного восстания. Затем вошел в сношения с начальником Ростовского охранного отделения, теперь покойным С. Г. Карповым, заявив ему, что убеждения мои изменились, что вследствие этого, я хочу загладить свои прежние преступления, действительно послужить народу и царю, против которых раньше много согрешил. Я объяснил, что буду оперировать в среде анархистов и тут же дал самые точные сведения насчет членов группы, в которую вступил. Группа совершила ряд мелких экспроприаций и нападение на некоего, {220} если не ошибаюсь, Федорова, которого ранили из револьвера, приняв его за филера Охранного отделения. Потом эта же группа ограбила экспортную контору Фридеберга на 12 тыс. руб., при этом ранили в ногу швейцара, и, кажется, лошадь под городовым, который их преследовал. Четверых из этой шайки расстреляли, а остальных часть выслали впоследствии в отдаленные места Сибири. Это было в октябре 1906 г. Последовательно я перебывал в трех группах, вожаки которых арестовывались, а группы распадались, образуя новые.
Четвертая группа была вместе с тем и последней. Я провалился. И вот каким образом это произошло. Как-то запозднился у двух членов этой группы. Не зная, что в ту ночь решено было ликвидировать эту квартиру, я остался там ночевать. Не помню точно, предупреждали меня относительно того, что агентам нельзя ночевать на квартирах лиц, относительно которых даны сведения Охранному отделению, или нет.
Ночью нагрянула полиция. Арестовали, разумеется, и меня, вместе с двумя, фамилии которых не помню. На место ареста и обыска прибыл С. Г. Карпов и незаметно сообщил мне, что устроит для меня побег. Повели нас в участок в Нахичевани н/Д., так как и квартира, где нас взяли, была в Нахичевани. В участке С. Г. Карпов подкупил городового, чтобы он меня отпустил, когда поведет для отправления естественной надобности. Так и было сделано. Но не успел я выбежать за ворота, как городовой, выводивший меня, начал стрелять из револьвера. Моментально образовалась погоня, что называется, по пятам. Я метнулся в первый двор. Забежал затем в дом. Городовые за мной. Схватили. Околоточный Кривобоков, который теперь, кажется, служит в петербургской полиции, начал в упор стрелять в спину. Револьвер был системы „С и В“, 32 калибра и обыкновенно заряжался патронами для браунинга, а на этот раз по счастливой случайности был заряжен патронами с черным порохом и свинцовыми пулями. Когда Кривобоков начал стрелять, меня городовые держали уже под руки.
Затем, когда повели к участку, тот же Кривобоков продолжал бить меня по шее и, бог весть, чем кончилось бы все {221} это, если бы не жандарм, вовремя подоспевший и остановивший Кривобокова. Подвели к участку. Карпов, пристав и другие в один голос заявляют: не тот, и меня отпускают. Напуганный всем происшедшим, с болью в спине от сильных контузий (только благодаря тому, что на мне было ватное пальто, а то, пожалуй, бы тоже несдобровать) я кое-как поплелся по улице. Встречает городовой, всматривается в лицо, останавливает и спрашивает: „Куда идешь?“ „Домой“, - отвечаю. „Идем в участок“, - командует городовой. Мною овладела апатия, удивительная безучастность ко всему, и я повиновался, тем более, что бежать сил не было, да это было бы бесполезно, а к тому же и опасно: мог пристрелить. Отправили в тюрьму, а дня через три или четыре судили военно-полевым судом. Меня оправдали, а тех двоих осудили на каторжные работы на 4 года каждого. Это было ноября 1906 г.
После этого я был конченный человек, и сотрудником больше не мог быть, хотя знавшие меня „старики“ революционеры с.-д. удивлялись, что я пошел к каким-то анархистам, в провокатуру мою не верили, но держались от меня в стороне.
О всем здесь описанном, т. е. об истории провала, знает Н. В. Ильяшев, помощник С. Г. Карпова, который, кажется, и теперь служит в Ростовском охранном отделении.
Мои попытки спустя некоторое время вновь войти в какую-нибудь группу, в с.-д. ростовскую организацию, успехом не увенчались. Меня объявили провокатором. Я уехал на Кавказ.