Охранники и авантюристы. Секретные сотрудники и провокаторы
Шрифт:
Ну вот и все; пора кончать и пора умирать.
Умереть я хочу потому, что это - наилучший исход. Какая бы жизнь была, если бы, и искупив свою вину, отбыл наказание? Ведь никто не стал бы общаться с „провокатором“, и некуда было бы скрыть от стыда и позора свою голову.
Будьте счастливы, свободные граждане свободной России. Да будет светла и радостна ваша жизнь.
Н. Балашов»
9 апреля 1917 г. 1 ч. 35 м. дня {255}
ВОСПОМИНАНИЯ СЕКРЕТНОГО СОТРУДНИКА РУТИНЦЕВА О СЛУЖБЕ В С.-ПЕТЕРБУРГСКОМ ОХРАННОМ ОТДЕЛЕНИИ
В первом списке секретных сотрудников Петроградского охранного отделения, опубликованном в апреле 1917 г. Министерством юстиции, был разоблачен:
«Денисов, Николай Петрович, дворянин, казак Аксайской станицы области Войска Донского (охранный псевдоним „Рутинцев“). Преподаватель древних языков и секретарь 7-го городского попечительства. Состоял студентом в Петроградском университете, принадлежал к Партии с.-р. и имел хорошие партийные связи, но с теперешней организацией с.-р. работать не захотел, считая ее мальчишеской. Сотрудничает в Охранном отделении с 1911 г. и теперь дает материал о кадетской партии, о городском самоуправлении и общественном движении. По ходатайству Департамента полиции освобожден от призыва по мобилизации. Жалованье - 125 руб.».
Несомненно, Денисов был едва ли не самым образованным сотрудником Охранного отделения. Все его доклады отличаются литературным изложением и гладко катящимся смыслом. Фигура чрезвычайно любопытная: по разоблачению он сдал резко назад и сделал ряд любопытных и практически ценных признаний о своей службе в Охранном отделении и позже в контрразведке. В этих признаниях много правды, рассуждения «Рутинцева» о психологии предательства должны послужить введением к книге о секретных сотрудниках. Но, понятно, профессия автора наложила печать на миросозерцание автора, и об этом надо помнить всякому читателю этих документов. В чем можно верить «Рутинцеву», это - в характеристиках быта Петроградского отделения и его главнейших деятелей. Мы помещаем воспоминания Денисова-Рутинцева о его работе в качестве секретного сотрудника.
Духовным вождем Денисова-Рутинцева был весьма известный в дни политического розыска Иван Васильевич {256} Доброскок; революционер, потом предатель, потом провокатор, после разоблачения чиновник С.-Петербургского охранного отделения, его «душа», после расхождения с начальством полицмейстер ораниенбаумский, под фамилией Добровольский, - провокатор и сыщик, известный у революционеров под именем «Николай - золотые очки». Вот этот Добровольский и руководил работой секретного сотрудника Денисова.
В апреле 1917 г. были арестованы и учитель, и ученик. Сидя в тюрьме, они отдались воспоминаниям. Ученик написал ядовитую характеристику учителя, а учитель, которому дали прочесть записку ученика, опубликовал отповедь. Нельзя отказать в известной пикантности этому обмену мнений между Рокамболем и престарелым его учителем Тортильяром.
В заключение воспоминаний Денисова даем обе записки - его и Доброскока.
Как я стал секретным сотрудником
(Психология предательства)
Была ранняя осень - середина августа 191*г. Утро было теплое, но какое-то серое, а с полдня пошел мелкий-мелкий дождь, от которого на душе становилось как-то серо и бесприютно. Я шел по Троицкому мосту, хлюпая сапогами без галош по лужам и думал все ту же горькую думу: «уже скоро сентябрь, а в университет не принимают из-за отсутствия бумаги о благонадежности. Пожалуй и вовсе не примут. Придется бросить уроки и ехать служить на военную службу… Ну, а дочка? Да, ведь дочке уже пошел седьмой месяц: кто же ее будет кормить, мою маленькую… И будь я виноват в беспорядках, а то сидел дома, давал уроки, пришли товарищи, чуть не силком привели в университет („стыдно, мол, старому партийному работнику сидеть в своей норе, когда нарушается университетская автономия!“). А там арест, сиденье в вонючей части, высылка по этапу на {257} родину (в первый раз побывал на этой „родине“), возвращение и беганье „по передним профессоров, министров, генералов“. А дома? Жена, ворчащая на „несчастную судьбу“ связавшую ее с „неудачником“; попреки родственников жены и обидные намеки на „крикунов-тунеядцев“, выслушиваемые чуть не ежедневно… Эх, кабы конец! Да разве конец - в смерти? А дочь?
В это время проехавшая мимо коляска обрызгивает меня с головы до ног липкой грязью, и я, невольно подняв голову, вижу оскабленное сытое лицо товарища по гимназии, теперь даже не здоровавшегося со мной. Вот такие устраиваются: в пятом году был в Путейке розовым кадетом, подлаживался к прогрессивной профессуре, кончил, женился на дочери октябриста-земца, взял миллионное приданое и блаженствует… Что ему народ и его муки? Впрочем, за что я его ругаю? Я мог идти той же дорогой, но не захотел, пошел в „подполье“, попал в крепость на целые годы и… и кому я принес пользу? Десятку жандармов и сыщиков дал работу и награды, обеспечил куском хлеба тюремных сторожей, а теперь кормлю филеров… Впрочем, последние зря едят свой хлеб: какой же я революционер? Кому я опасен, кроме как самому себе!
Мысли становятся еще мрачнее, когда я, спустившись с моста, начинаю месить гущу грязи Александровского парка: вода проникла за воротник, размочила пальто и как-то нелепо его расширила; чувствую, что имею вид „бедного, но благородного оборванца“, и это меня злит еще больше.
– Неужели снова просить и унижаться? Снова давать обещания, что ни в чем не замешан, что попал в день беспорядков случайно, что у меня есть маленькая дочь… Но „им“-то что за дело? Разве у этих охранников есть сердце и чувства? Но, впрочем, что я ругаю их: а есть разве чувство у всех тех сотен интеллигентов, у которых я эти дни просил уроков или протекции? Разве они не давали мне уроки, которые не взял бы гимназист IV класса? Разве они не посылали меня к бюрократам с рекомендательными письмами, на которые давался стереотипный ответ: „Крайне сожалею, но ничего не могу сделать; так и передайте многоуважаемому имяреку, {258} что я ныне не у дел по случаю реакционных веяний в нашем ведомстве“. Ведь все эти господа знали, что, когда я шел по этапу, моей дочери было всего три недели от рождения и что денег у меня, конечно, дома не запасено. А как они помогли? Воспользовались и скупили за бесценок мои книги, на которые деньги откладывались грошами по годам!
Злоба на общество, на человечество поднималась в сердце… Но вдруг я невольно остановился на одной площадке: здесь когда-то я говорил речь безработным рабочим Лангензипена; живо вспомнились мне страдальческие, изможденные лица рабочих, их восторженные рукоплескания… Но это было мгновенье: я вспомнил, что из среды рабочих вышли предатели, законопатившие меня на два года в одиночку, что в большинстве рабочие пятого года давно бросили партии, обуржуазились, стали торговцами, кондукторами, даже городовыми… Злоба вспыхнула снова. Вот за углом забелело здание - цель моего путешествия - охранка… Сколько муки и слез, и проклятий сыпал я на нее в дни тюремного житья, сколько ужасов скрыто за этими приличными на вид стенами „барского дома“! Допросы максималистов с избиениями, пытками, попрание всякого человеческого достоинства, унижения…
– Вам кого?
– Господина Статковского… Он меня, вероятно, помнит; скажите ему мою фамилию…
– Пожалуйте!
Вхожу. В грязной, заваленной бумагами комнате сидит мужчина в форменной тужурке, с орденом в петлице; перед ним кипы дел, карточек и… браунинг. С хитрой усмешкой на измятом лице, с прической в виде „хохолка“, Статковский напоминает какую-то из статуй Иннокентия Жукова. Он любезно протягивает руку, а сам косится на оттопыренные карманы пальто, очевидно, не доверяя обыскавшим меня филерам…