Охваченные членством
Шрифт:
А он говорил, что «незаменимых нет»! Господи! Да ведь рядом с Юлиусом и Густой Ромео и Джульетта —- дети!
«В углу камеры, около пола, живет паучок, а за моим окном устроилась парочка синиц близко, совсем близко, так что я даже слышу писк птенцов. Теперь они уже вывелись, а сколько было с ними забот! Я при этом вспоминал, как ты переводила мне щебетание птиц на человеческий язык...»
Сорок лет спустя я не решился поцеловать худенькую ручку маленькой старушки. Я просто грел ее, холодную и тоненькую, в своих ладонях, которые казались рядом с этой невесомой птичьей лапкой огромными...
Голубой тапир
Ресторан Ленинградского дома писателей имени И. В. Маяковского опережал по числу происшествий, с вызовом милиции, даже все ПТУ района. Заходившие сюда пообедать писатели, как правило, встречали знакомых, обеды плавно перетекали в ужины, а ужины длились до закрытия. Писатели здесь были как бы хозяевами, поэтому их никто не гнал и они могли сидеть здесь сколько угодно и болтать сколько угодно. Правда, здесь же частенько питались и товарищи в серых костюмах с Литейного, 4, но, во-первых, писатели были «наши» — опора и цвет марксистско-ленинской идеологии, во-вторых, тут негласно царил закон зверей на водопое — временное перемирие, а в-третьих, в России пьяных любят, а с пьяного что возьмешь...
Я помню тот день, когда я, заскочив пообедать, увидел сидящих за столиком двух обожаемых мною людей — Радия Погодина и Николая Внукова. В иное время я бы, конечно, к ним подсел, поскольку с ними было всегда интересно, а кроме того, оба были мальчишками, прошедшими войну от начала до конца, один в разведке, другой связистом на самой передовой, и то страшное, что они пережили и переползали по траншеям, делало их для меня людьми самого первого сорта. Оба могли крепко выпить. И в тот день были уже, как говорят в Урюпинске, «крепко дунувши и заторчавши».
— Тапир! Голубой тапир! — говорил, размахивая гоголевской прической и достоевской бородой, Погодин. — Центральным персонажем будет голубой тапир! Решено!
— Радик! — прикладывая руку к груди, изнемогая от нежности, возражал Внуков. — Сказка сказкой, но деталь должна быть достоверна... Голубчик! Ты великий писатель! Но, прости меня, голубых тапиров не бывает! И потом, это же меняет весь образ! Тебя не поймут! Тапир и вдруг голубой! Мерзость какая... Хватит нам этих голубых в комсомоле!
— Ты прав, старик! Ты прав... Но у меня уже все так хорошо выстроилось...
Я не стал им мешать, правда, тогда еще подумал, что ежели в пять вечера они добрались до тапиров, то к закрытию будут выползать отсюда как динозавры — на карачках...
Месяца через три я встретил в том же ресторане бледного и абсолютно трезвого Внукова. Он кушал манную кашку.
— Я тут вас с Погодиным наблюдал... Ну и как там голубой тапир? Чем заплыв кончился?
— Слушай! — подпрыгивая на стуле и хлопая меня по плечу, сказал Внуков. — Я ведь думал, что с ума сошел! Это был кошмар. Мы тогда сильно выпили. Помню — меня выводили после закрытия. И сразу — на набережную! Красота! Поэма! Литейный разведен. Белая ночь на излете. По набережной — перспектива! В асфальте — небо! И ни души! Никого! «И светла адмиралтейская игла!» Умел бы — запел бы! И я иду, и так хорошо, под шаг ноги, Медный всадник! «Люблю тебя, Петра творенье! Люблю твой строгий стройный вид! Невы державное теченье, береговой ее гранит...» И все такое... И вдруг... От Дворцовой, по сказочной перспективе, по совершенно безлюдной набережной, вдоль парапета, навстречу мне идет громадная, отвратительно грязная свинья! Огромная! Прямо как дирижабль! Главное дело, как у Гоголя — подошла ко мне, понюхала и дальше пошла! Я испытал такой ужас! Просто смертельный страх!
Это было легко представить, потому что даже сейчас, когда он это рассказывал, глаза у него были го-гоны выскочить на лоб.
— Я же решил, что это белая горячка! Мы же выпили тогда прилично! У меня ноги подкосились. По граниту спиной сполз, сел на тротуар, от страха — плачу... Натурально, не могу слез удержать... Столько планов, понимаешь, а тут — белая горячка! Понаедут санитары... Буду как Мастер в Маргарите... смотрю, бегут два мужика! Ну, как у Федора Абрамова — в сапогах и в ватниках. Кругом ночь белая... Петропавловка сияет! А они сапогами бух-бух-бух... Думаю — все! Конец! А они подбегают и хрипло так:
— Свинью тут не видели? Свинью потеряли! Сука такая, из грузовика выпрыгнула!»
— Ты знаешь! — Внуков вскочил и, взмахнув руками, как дирижер симфонического оркестра, прокричал на весь ресторан: — Боже мой! Какое это было счастье! Какая полнота жизни! Я — нормальный!
И устыдившись патетики, как мышка, опять юркнул к своей манной кашке.
— Я с того дня — ни капли, — прошептал он. — Совершенно отвернуло! Между прочим, — сказал он, завершая еду и облизывая ложку, — свинья по интеллекту — на восьмом месте. В первой десятке: дельфин, обезьяна, собака и свинья! И гусь. Гусь, конечно! Кстати, ты Радика не видел? Погодина? Я так и не знаю, как он тогда домой добрался. Вообще очень талантливый человек! Очень!
Горчичник
По дороге в Чехословакию простудился известный поэт Николай Доризо. Он кашлял так, что на столах в вагоне-ресторане звенели и сами собой двигались стаканы и бутылки. Ему душевно сочувствовала вся писательская делегация, что ехала в Братиславу.
— Ничего! — успокаивали поэта. — Вот приедем на место, купим горчичники! Дело-то плевое. Один вечер под одеялом полежишь — и как рукой!
Но в Братиславе горчичников не оказалось ни в одной аптеке. Больше того, аптекари и аптекарши не понимали, о чем идет речь, а переводчик путался в объяснениях и заикался.
— Враги! — сказал романист. — Делают вид, что не понимают! Все понимают! Вот они, дубчики, что понаделали...
— Какие они враги! Они — славяне! — возразил писатель-деревенщик.
— Так почему же, почему? — стонал Доризо, выворачивась от кашля, как варежка, наизнанку.
— Придурки,— пояснил со вздохом деревенщик.
— Да что мы, в конце концов, не советские люди?! — возмутился парторг делегации. — Нет таких трудностей, которые не могли бы преодолеть большевики! Сами изготовим.
В ресторане были украдены баночки с горчицей. Ею густо намазаны листы газеты «Руде право» и в них запеленут весь Доризо.
Хат-дог! — удовлетворенно ввернул новое слово романист. — Счас продерет — и как рукой...
Но не успели романист, деревенщик и парторг выпить чешского пива, как Доризо стал распухать и вываливаться из газеты, будто повидло из пирожка.
— Ты че! Ты че!
Поэт заводил глаза и терял сознание.
— То аллергия! — констатировал врач «скорой помощи». — Мог бути летальнего исходу. Отчего то ост? Не могу зразумет.