Ои?роэн
Шрифт:
– Вот так, – приговаривала мама. – Вот так, моя красавица... Будешь ты милая да пригожая, будет тебе хорошо и спокойно. Ну, чего тебе все неймется? Чего не хватает?
Я к тому моменту, как ни держалась, а уже заплакала ей весь подол длинной цветастой юбки, которую она обычно надевала на праздник.
– Не знаю...
– Кто же знает-то?
Я утерла мокрый нос да и глаза за одно.
Чего не хватает?
– Я... я просто счастливой быть хочу!
– Тю! – усмехнулась мама. – Разве же это просто? Это ведь самое сложное, дочка, быть счастливой... Видеть радость
Гребень все приглаживал мои непослушные вихры, и мне уже почти не казалось странным, что мама сидит рядом, что она живая, и мы говорим так, словно и не расставались никогда. А она, между тем, принялась тихо напевать, и я без труда узнала ту самую песню, которую считала такой печальной много лет назад. Теперь ее слова звучали для меня совсем иначе, открывая те смыслы, которые оставались недоступны для детского разума. Они были не про смерть, но про бесконечность жизни.
Но на этом открытия не закончились.
Окончив петь, мама сказала то, чего я от нее уж точно не ждала:
– Эту песню играл на скрипке твой отец, в тот вечер, когда мы с ним познакомились.
Я замерла, не дыша, боясь спугнуть это чудо, которого ждала столько лет. Немного помолчав, мама добавила:
– Его звали Май. Кудри тебе от него достались... и этот ветер в сердце тоже. Он еще похуже меня бродягой был, нигде не знал покоя. Девки, музыка да новые города каждую неделю – вот и все, что ему нужно было от этой жизни, – мамины пальцы осторожно разобрали колтун в моих волосах. Помолчав немного она усмехнулась: – Думаю, в каждом из тех городов у тебя есть по сестре или брату. Зато играл от так, словно боги расцеловали каждый из его пальцев. Скрипка эта окаянная всю душу выворачивала...
Мне невыносимо хотелось спросить, что же было потом, дальше. И мама словно почувствовала мой незаданный вопрос.
– Не знаю я, куда он подевался. И никто не знает. Одни говорят, мол, его зарезали в каком-то кабаке, другие уверяют, что он свалился в реку по пьяни... Но чаще всего до меня доходили слухи, будто твой отец своими ногами ушел в другой мир. Думаю, это правда, потому что его нет ни среди живых, ни среди мертвых.
Рассказ матери потряс меня так, что я едва могла дышать.
– Он знал обо мне? – спросила с трудом, глядя в пустоту перед собой и пытаясь впитать его имя, которое теперь было у меня навсегда.
Мать долго молчала, перебирала мои пряди.
– Нет.
Наверное, прежде меня сильно ранил бы ее ответ, но теперь, когда я сама ушла с ребенком от любимого человека, намного проще было понять, что она чувствовала тогда.
– Ты сильно любила его?
Мама снова усмехнулась.
– Любила... Потому и не сказала ничего.
Она склонилась и поцеловала меня в висок.
– Мне пора. И тебе тоже. Не думай о нем плохо, он был хорошим человеком, просто...
– Просто ничего не знал, – закончила я, поднимаясь с материных колен и пристально глядя ей в лицо.
– Они часто не знают чего-то самого важного, – сказала та. – И часто не понимают, какую боль причиняют нам. Но не все такие, как твой отец и как отец твоего сына. Помни это.
Я кивнула.
Очень хотелось ей верить.
5
Мне так много нужно было сказать маме и так много спросить, но я проснулась прежде, чем успела открыть рот.
По-прежнему дул теплый южный ветер, щебетали птицы в деревьях, журчал ручей, но теперь я снова была одна.
Ох, мама...
Я медленно провела рукой по голове и даже не удивилась, когда поняла, что давних колтунов там больше нет. Волосы стали мягкими и легкими. Как в детстве, целую жизнь назад.
«Спасибо...»
На душе стало тепло и немного грустно, но плакать больше не хотелось. Скорее уж наоборот – у меня словно чугунная плита с плеч упала.
Значит, отец был музыкантом? Ну надо же... Кто бы мог подумать. Даже в соплячестве я такого не воображала – всегда была уверена, что мать зачала меня от какого-нибудь разбойника вроде старины Турри. А оно вон как. Что ж, мне от этого скрипача даже с гулькин нос талантов не перепало, никогда я не ощущала в себе тяги к музыке. Даже грустила из-за этого в детстве, ведь частенько приходилось видеть маленьких балаганных артистов, которые в мои годы уже умели ого сколько всего, в том числе и пиликать на разных флейтах и таресах.
Теперь-то, будучи взрослой, ясное дело, я никаких подобных душевных терзаний не испытывала. Подумаешь, музыканты! Но, конечно, доведись мне родиться с таким даром, уж точно не терзалась бы глупыми вопросами, кто я такая и чего ради живу. Все было бы просто... а не вот так, как сейчас.
Ну, уж какая есть, такая есть.
Не всем дано унаследовать от родителей их лучшие черты. Некоторым достаются только дурацкие непослушные кудри да ветер в сердце, вечно гонящий прочь с насиженных мест.
Теперь хотя бы понятно, откуда во мне это все.
Я не спеша поднялась, вынула из ножен кинжал и отпорола тонкую полоску от края своей старой зеленой рубахи.
«О добрые духи этой земли, не попрошу я у вас ни богатства, ни славы, ни красивого сильного мужа. Я попрошу у вас силы для меня самой. Чтобы идти вперед, когда хочется идти, чтобы петь, когда хочется плакать, чтобы радоваться каждому дню, не дожидаясь мужей и богатств».
Я привязала ленточку к прочной изогнутой ветке и поцеловала ее кончик.
Чуть поодаль от этого дерева в земле виднелась странная щель. Мне доводилось слыхать про нее, и не раз. Чрево Матери, вот как называли этот странный разлом. Я подошла к нему поближе, опустилась на колени и осторожно сунула голову в земляное устье. Там внутри было темно и едва ощутимо пахло сыростью. Знакомое с детства кошачье любопытство не позволило просто встать и уйти. Вместо этого я осторожно пролезла внутрь.
Корни деревьев, старые листья, комья земли. Я плохо видела в густом сумраке маленькой пещеры, которая оказалась очень тесной – крупный человек вроде Фарра здесь мог бы и застрять. А может, и нет... В любом случае, даже мне не удалось распрямиться в полный рост. Так что я встала на четвереньки и осторожно развернулась, чтобы вылезти обратно. Все равно ничего интересного в этой норе не нашла.