Окаянное время. Россия в XVII—XVIII веках
Шрифт:
Тогда попробовали обратиться к единственной законной отрасли царского рода — герцогине курляндской Анне, дочери старшего брата Петра. Но из этой попытки не вышло ничего хорошего. Правление Анны Иоанновны не только не исправило нравы высшего общества, но сильно способствовало их дальнейшей деградации.
Л.И. Герцен так выразил существо нравственного переворота, произошедшего в русском государстве в начале XVIII столетия: «Допетровская Русь прошла к повой России через публичный дом».
Говоря точнее — Русь заставили пройти через осквернение ее духовных основ, оскорбление традиционных нравственных начал, и пример здесь подавало само правительство в лице стремительно сменявших друг друга «государей» и «государынь».
В этом осквернении и состояла так называемая «семейная реформа» Петра, что не помешало многим историкам отдать дань своего восторга перед ней, как очередным вкладом императора в народное просвещение. Такая позиция
Доказательство необходимости и положительного значения «семейной реформы» основано на самом бессовестном очернении русского дореформенного быта. Здесь точка зрения многих авторов почти полностью совпадает с содержанием записок иностранцев, которые не жалели черной краски для изображения жизни «московитов». Причины столь негативного и необъективного отношения иноземцев уже рассматривались ранее, но не может не огорчать, что отечественные исследователи сами давно усвоили этот чужой враждебный взгляд на собственных предков.
В качестве одного из главных проявлений «дикости» указывается на строго регламентированное поведение женщины в русском доме дореформенной поры. Причиной этого служила якобы деспотически бесконтрольная власть супруга. С.М. Соловьев указывал и на другое обстоятельство: «Грубость нравов делала невозможным пребывание женщины в мужском обществе», — писал он {109} . Это несправедливые утверждения, происходящие от заведомо неверного взгляда на проблему. Дело не в деспотизме или «грубости», которых и после реформ Петра было в избытке в семейном быту. В действительности традиционная русская семья была основана на принципиально других ценностях, чем те, которые были навязаны обществу в результате петровских преобразований. Осознание греховности мира, боязнь греха, забота о душевном спасении близких делали ее подобием монастыря «в миру». Конечно, бывали исключения, случались множественные примеры недостойного поведения, злоупотребления супружеской властью и проч. Но, сколько бы их ни было, — описанный выше благочестивый образец был своего рода общественным идеалом, к которому следовало стремиться.
В результате петровской «реформы» были сформированы совершенно другие ценности — общественным идеалом становится приобретение материальных благ, удовлетворение чувственных потребностей. Секуляризация сознания и быта привела сначала к нравственному разложению высшего сословия, а через него оказала вредное влияние на духовное развитие народа. Князь П. Долгоруков откровенно и резко писал об этом: «Безнравственность и бесчестие… нисходящие с высоты престола, должны были разлагающим и развратительным образом действовать на всю нацию» {110} . Степень этой безнравственности, распространившейся после разрушения традиционных начал русского общества, была столь велика, что не может не поражать, особенно в сравнении с дореформенным русским бытом. Если говорить о «грубости нравов», то она наступила и развилась по-настоящему именно тогда, в попойках Всешутейшего собора, в оргиях и разврате времен Екатерины, Петра Второго, Анны и Елизаветы… Иллюстрацией того, как изменилось в XVIII веке положение женщины, «освобожденной из терема», служит признание князя М. Щербатова: «Можно сказать, что честь женская не менее была в безопасности тогда в России, как от турков во взятом граде…»
Это достаточно красноречивое и сильное заявление человека осведомленного, которое может дать представление о состоянии нравов в «просвещенной» Петром России. Щербатов передает шокировавшие его самого факты, как фаворит малолетнего Петра Второго, князь Иван Долгоруков, вел себя в Москве подобно язычнику в завоеванном городе, не только насилуя любую приглянувшуюся ему горожанку, но и «приезжающих женщин из почтения к матери его затаскивал к себе и насиловал. Окружающие его однородны и другие младые люди, самым распутством дружбу его приобретения, сему примеру подражали». Откровенно сожительствуя с женой князя Трубецкого, Долгоруков не стеснялся приезжать к нему домой и, пьянствуя в компании своих сообщников, «бивал и ругивал мужа и… по исполнении многих над ним ругательств, хотел наконец его выкинуть в окошко…»
Нечто даже отдаленно похожее на приведенные примеры было совершенно немыслимо в «старом» русском обществе. Пьянство, супружеская неверность, наконец откровенный бесстыдный разврат — стали нормой для общества нового.
Одной из его ярких примет становится распространение числа незаконнорожденных детей. В незаконнорожденности из-за супружеской измены матери подозревали и Петра Первого, и императрицу Анну, и многих других представителей династии. Но самое примечательное, что это обстоятельство уже никого не удивляло и не шокировало. Оно становилось почти естественным. Неслучайно много позже, в XIX столетии, император Николай Павлович в ответ на замечание князя А.Ф. Орлова о том, что невеста наследника, цесаревича Александра, будущего Александра Второго, на самом деле незаконнорожденная дочь герцогини Гессенской от ее сожителя камергера да Граней, невозмутимо возразил: «А мы-то с тобой кто?.». {111}
Истории о монарших прелюбодеяниях, супружеских изменах и незаконнорожденных детях становятся неотъемлемой чертой каждого царствования. Вне зависимости от того, имели под собой основание слухи в том или ином конкретном случае, общая распущенность нравов положила несмываемое пятно позора и подозрений на происхождение почти всех правителей империи.
Сразу после свадьбы герцога Голштинского Карла на дочери Петра, Анне, стало известно, что он не бывает с женой, проводя время у некой «московской гризетки». Но сама цесаревна не скучала в одиночестве, по донесениям саксонского резидента, «вознаграждая себя, ночуя то у одного, то у другого», причем в обществе своей двоюродной сестры — будущей императрицы Анны Иоанновны {112} . В качестве настоящего отца ребенка цесаревны Анны Петровны, будущего императора Петра Третьего, уверенно называли не герцога Карла, игнорировавшего исполнение своего супружеского долга и, по некоторым известиям, вообще не способного иметь детей, а Брюмера, гофмаршала голштинского двора {113} .
Что же касается императора Павла, то сомнения насчет его происхождения состояли только в том, сын ли он Сергея Салтыкова или кого-то другого [31] , но об отцовстве Петра Третьего здесь уже не было и речи.
В условиях, когда внебрачные связи оказались не просто допустимыми и «естественными», но получили значение едва ли не равное супружеским отношениям, само понятие незаконнорожденности начинало стираться, как это было во времена языческого варварства, когда не существовало четкого разграничения между статусом супруги и собственно наложницы, и решающее значение имел не христианский закон, а воля мужа-господина. Именно он, глава рода, хозяин-патриарх, решал, кто из его потомства, как правило весьма многочисленного, достоин быть облечен всеми правами, получить долю в наследстве, а кто — стать изгоем или даже рабом.
31
При дворе в качестве одной из версий происхождения Павла I бытовал рассказ о том, что мертворожденного ребенка Екатерины и Салтыкова в спешке подменили сыном какого-то прислужника чухонца. По свидетельству II. Долгорукова, ему лично передавали старики, служившие в гвардии при Екатерине Второй, что Павла «за глаза» так и называли «чухонцем». — См.: Долгоруков П. Записки князя П. Долгорукова. СПб., 2007. С. 171.
В это состояние первобытной дикости российское высшее сословие оказалось погруженным благодаря усилиям Петра Первого. Он по личному капризу признал детей от наложницы, казнив своего законного сына Алексея. При этом императоре-просветителе» и после него представители династии и придворной знати утратили всякое представление о приличиях и стыдливости до такой степени, что практически никто из потомков аристократических фамилий не мог быть уверен в том, что его отцом является тот, чью фамилию он носит. И наоборот, появилось многочисленное потомство от побочных связей, которому отцы желали придать статус законности — для этого было выработано даже специальное правило, получившее широкое распространение — присвоение незаконному отпрыску «усеченной» фамилии. Так бастард князя Трубецкого стал Бецким, Репнина — получил фамилию Пнин и т.п. В иных случаях незаконные дети получали фамилию кого-нибудь из небогатых дворян, которые за вознаграждение соглашались усыновить отпрыска богатого соседа, как было с поэтом Жуковским, незаконнорожденным сыном помещика Бунина.
Граф Кирилл Разумовский дал своим детям от содержанки фамилию Перовских, по имению Перово. Из этого семейства впоследствии вышло несколько государственных деятелей, в том числе министр внутренних дел, а также известная революционерка Софья Перовская. Отец А. Герцена — аристократ Иван Яковлев присвоил любимому побочному сыну фамилию, образованную от немецкого «Herz» — сердце. А его брат, бывший одно время обер-прокурором Святейшего Синода, Александр Яковлев, напротив, так мало интересовался судьбой своих незаконных детей от многочисленных невольниц — крепостных крестьянок, что не всех из них помнил в лицо. И только одного он усыновил официально, передав свою фамилию и все права наследства, чтобы оно не досталось родственникам. Остальные дети А. Яковлева по-прежнему оставались крепостными.