Окаянные
Шрифт:
— Андриас… Из латышей вроде.
— Неважно. Пусть зачистку произведут. А попадутся под руки, или встанут поперёк опероды Карла Викторовича или эти двое пусть зачистят и их. В бою, как говорится, с озлобленными бандитами пуля не щадит никого. Понял?
— А как же?.. — неуверенно кивнул тот.
— Что стоишь, Амаяк? Действуй! Время не на нас работает!
— А Паукер? Его к вам приглашать?
— Зачем? Своё дело он исполнил, как должен был. Мне его к себе звать — молод ещё. Поглядим, как с новым поручением справится. Светлая ли
Задремавший было на подоконнике Верховцев, продрал глаза — за окном ночь, темнее и тревожней звериной норы.
Вскочив на ноги и на ощупь ткнув разомлевшего и похрапывавшего на широкой крестьянской кровати Ксинафонтова, пытаясь добудиться, выругался, не церемонясь, крепкими выражениями покрыл здоровяка.
Как ни странно, подействовало.
— А! Что? — вскинулся тот да так, что покоившийся на его могучей груди наган скатился и загрохотал по полу.
— Чёрт! — взъерепенился Верховцев пуще прежнего. — А жахнул бы ваш пугач на всю избу! Я ж предупреждал, чтоб тихо. Отберут, как у меня, да ещё повяжут обоих. Веры нам тогда вовсе никакой!
— А ты куда вёл, мил человек? Ты к своим вёл, голубок! Луговому что брехал? Уверял, что вспомнят здесь тебя, что вывернешься…
— Как вы смеете!
— Чу! Оскорбился бывший офицерик?
— Как вы смеете! Я давно…
— Смею! Сказки распевал, будто примут нас, как родных, а у самого враз пушку-то отобрали. Хорошо, я свой наган успел спрятать. Могли и морды набить или, хуже того, к стенке поставить. Стервозная твоя братва на слово-то не верит.
— А разве моя вина в том?! — Верховцев аж весь затрясся от негодования, слюной забрызгал. — Я сам не ожидал такого приёма. Этот урод Чернохвостов нас с вами подставил, сам того не ведая. Он так переусердствовал, избивая катана Аркашина, что тот, не помня себя, наплёл ему сущую чушь, перепутав всё. С чего он взял, что механик подсел на пароход в Саратове, а не в этой глухой деревушке у богом забытой пристани? Хорошо, что про монастырь вспомнил, что поблизости. Да обормот чухонец Гринька Саврас меня признал, перехватив нас на полдороге, а то бы пёрлись мы с вами, Игнат Ильич, чёрт-те куда до самого Саратова!
— Не твоя в том заслуга. Ты ж Луговому про Саратов заикнулся — я помню.
— Когда я там был?! Вы в разум возьмите! Там тогда власти почти не было. Впрочем, и теперь не знаю, что там творится. Мы в лапы каких-то бандитов угодили. Покончили, видно, с теми, кто сопротивление оказывал. Одного чухонца Савраса встретил, а что осталось от былого центра, мне неведомо.
— Тебе веры-то никакой. Выживем, если разберутся.
— Меня на испуг не взять. Я смерти в глаза нагляделся.
— Пособачься, пособачься… Только и я тех кровей. Что ж ты заплутался в двух соснах? Если б не Гринька твой, и в землю класть не стали, в речку и выбросили бы обоих.
— Он нам жизнь спас.
— На время.
— Ваша правда, — сник Верховцев, видно, пересохло его горло от крика и пустой ругани, вернулся к подоконнику, глянул с тоской в темень за окном, прохрипел: — Что-то не торопятся. Ждут главного? Может, из бывших офицеров кого дожидаются. Хорошо бы из знакомых…
— А то что?
— Что ж вы совсем не догадываетесь, Игнат Ильич?
— Не дурак. Для проверки нас поближе к пристани да к монастырю привезли. Туда, наверное, и поведут.
— Верно. В этой халупе не то чтобы допрашивать и опознание проводить, развернуться негде, да и задохнуться от вони можно.
— Ишь, как белая кость-то в тебе заговорила!
— Вам бы только позлобствовать без причины.
— А чего ты мне про монастырь вдруг запел? Пристань в глухомани приплёл?.. К чему?
— Пристань, я ж вам говорил, здесь рядышком. Она к Астрахани ближе, нежели к Царицыну по реке. И монастырь заброшенный в деревушке. Изба эта, где мы кукуем с вами, на самой окраине.
— Ну?
— Вот в этой избе, где вы на кровати дрыхали только что, изволил я когда-то валяться с пулей в боку.
— Прятался?
— Скрывался.
— От кого же? — Ксинафонтов, разглядев на полу наган, потянулся прямо с кровати и, заграбастав его лапищей, прокрутил для верности барабан с патронами.
— Целы?
— На тебя хватит. Так от кого же, голубок, ты здесь ховался да раны кровавые зализывал?
— От вас, конечно, Игнат Ильич, от красных. Только вы особенно хвост-то погодите пушить, товарищу Луговому про всё моё прошлое известно, он меня не раз пытал и проверять не ленился. Как видите, я цел и невредим. Значит, поверил в меня наш председатель ГПУ и не только поверил, а даже доверил вместе с вами большое опасное дело.
— Погляжу, как ты у своих дружков выкручиваться станешь.
— Не завидуйте. Одолжите лучше свою пушку.
— Не для этого я наган ховал там, куда ушлая баба лезть постыдится. Не дам. Самому понадобится, когда тебя кончат и за меня примутся.
— Не тронут ни вас, ни меня.
— Это почему же?
— Раз Гринька меня опознал, значит, опознает и его баба, Настёна.
— Ишь ты! Ты и ей мозги задурил!
— Две недели — глаза в глаза в этой халупе, считай, задница к заднице на этой вот кровати кучумали.
— Во, гусь! — охнул Ксинафонтов, не сдержав чувств. — Мужику липу втёр, а бабу его за титьки! Чтоб спалось крепче?
— Мужик-то её на пристани шкипирил, да рыбу удил, чтоб кормиться. Тогда я того механика случаем и видел несколько раз. Но механиком от него не пахло. Офицер он, выправка видна была. Понял я, да и Гринька Саврас по глупости болтал, что подсаживался тот с подручными на пароходы, задерживавшиеся почему-то у монастыря. Раненых красных в Астрахань вывозили из-под Царицына. За ночь они добивали, сколь могли, и лодкой по воде возвращались назад.