Окаянный груз
Шрифт:
А оставшиеся вроде как не при делах порубежники бродили по округе, рассматривали сабли рошиоров – для большинства оружие западных соседей оказалось в диковинку. Более изогнутые, шире почти на палец, чем лужичанские, с глубоким кровостоком и отменно заточенные по спинке – ложному лезвию. Кое-кто уже пытался помахать угорской сабелькой, приноравливался. Некоторые шарили по карманам погибших – пани сотник разрешила. Сказала: Угорье и Великие Прилужаны в мире находятся, и выходит, что эти рошиоры преступники, раз на реестровых порубежников лужичанских накинулись, а значит, законы войны и благородства не про их честь писаны.
А вот Севярын с самыми верными товарищами тынялись около телеги. Вдруг выяснится,
– Ты собираешься коня дорезать? – вдруг вызверился Севярын на Пролазу. – Или, может, я должен?
– Ты чего? – удивленно и даже слегка обиженно пробормотал Явсей. – Сейчас все будет. В лучшем виде… – Он зашел покалеченному коню со стороны затылка, поднял голову, захватив ее под нижней челюстью. – Прости, конек! Не виноватый я. Это жизнь такая у нас с тобой сволочная…
Взмах ножа. Тугой струей ударила черная кровь из яремной жилы.
Порубежники отвернулись. Не из страха перед кровью, от смущения. Конь в прилегающих к Стрыпе землях почитался как боевой товарищ. Их берегли и жалели. Настоящий порубежник сам голодный останется, а коня накормит, никогда к ведру с водой не припадет раньше скакуна.
– Ехидно мне знать, – ухмыльнулся в усы Арцим, – чего куделькинцы до сей поры не пожаловали. Я слыхал, они столько выгоды со своей колдобины имеют. И вытягивать груз помогают, и телеги чинят…
– Не нарвались пока на купчину сурового норова, – сплюнул Севярын. – Сурового норова, да с хорошей охраной. Чтоб не побоялись накостылять им по самое не могу.
– Так они тоже не пальцем деланные, – отозвался Сахон. – Сдачи дать могут. А ежели видят, что сила прет не по их зубам, отсидятся в своих Кудельках. Думаешь, Арцим, чего их нет? Ото ж… Мальчонки у них шустрые. Уже видели нас из-за кустов, вернулись, дома все как есть обсказали. Куделькинцы теперь сюда еще дня три носа не сунут. А приедем полюбопытствовать – как же ж вы, мол, такую колдобину на тракте терпите, так напоют с три короба, успевай с ушей лапшу смахивать. Мы-де и так и эдак… И гребем, и закидываем, а она, проклятущая…
– Все, односумы. Можно сбрую снимать, – донесся голос Пролазы.
Севярын обернулся, намереваясь сказать – а на кой ляд она резаная нужна, на починку, что ли? Вдруг урядник вскинулся и схватил Сахона за рукав:
– Слышишь?
– А то! – Второй урядник насторожился, как кот при виде дворового пса. – Гости…
– Явсей, дуй бегом к сотнику! – распорядился Севярын. – Арцим, кличь наших. Да бегом!
– Слушаюсь! – в голос ответили оба порубежника и припустили выполнять приказание.
Арциму не пришлось далеко бежать – почти весь десяток Севярына копошился поблизости, рядом с конями, а люди Сахона обхаживали мертвых рошиоров. Не успел бы и кобель три раза вокруг себя обкрутиться, как пятнадцать порубежников выстроились поперек дороги, приготовив арбалеты и короткие луки, манеру носить которые они переняли от кочевников с правого берега Стрыпы.
Стук копыт, настороживший обоих урядников, приближался, силился, и вот наконец из-за поворота, там, где дорога несмело взбиралась на бок пологого пригорка, заросшего частым рябинником, появился отряд всадников.
Севярын тотчас же пересчитал их.
Пересчитал еще раз и не нашел поводов для беспокойства.
Шестеро.
Усталые люди с покрасневшими от недосыпа глазами. Потрепанная одежда, кое-где порвана и замарана темными пятнами. Очень даже похоже на кровь. Своя, чужая ли?
Кони, правда, повеселее
Зато от взгляда Сахона не укрылись горбоносые угорские скакуны. И он внимательнее всмотрелся в лица и фигуры приближающихся людей. С подозрением и пристрастием, можно сказать.
Впереди, на вороном жеребце со звездочкой во лбу, ехал высокий мужчина. Годов до сорока, но не моложе тридцати. На вид, без всякого сомнения, шляхтич. Да не просто шляхтич, каких в любом застянке пруд пруди, а прирожденный воин. Худое лицо со впалыми щеками, черные усы ниже подбородка. На левой щеке шрам от виска до уголка рта. Неровный, корявый шрам. Такие не от сабли остаются, а от зазубренного оружия, навроде шипастого кистеня. На голове волчья шапка со сломанным петушиным пером, на плечах синий кунтуш. У седла отмеченного шрамом шляхтича висел кончар. Таким пользуются гусары и порубежники северных, малолужичанских земель, которым приходится сталкиваться с тяжеловооруженными рыцарями Зейцльберга. На перевязи сабля. Левая рука продета в наспех скрученную из обрывков чужой одежды петлю и болтается безжизненно.
Рядом с предводителем, на буланом коне, сутулый воин чуть помоложе. Светлоусый, скуластый. На поясе сразу две сабли. Любопытно, коли дело до драки дойдет, поглядеть, как они с Марыком Белым схлестнутся. Тот тоже умелец двумя сабельками играть.
Следом двигалась новая пара. Оба постарше. За сорок. А то и к пятидесяти отмеренный Господом срок земной жизни подбирается. Оба невысокие. Только у одного усы и начавшая отрастать борода светло-русые, а у другого серо-бурые – не разбери поймешь какие. Тот, что со светлыми усами, нос имел кругленький, как молодая репка, и облупленный от солнечного жара, а также здоровенный синяк под глазом и вспухшую бровь. Сидел на коне скособочившись, будто пытался незаметно беречь раненую ногу. Второй, серо-бурый, сбил шапку на затылок. Его круглая голова живо напомнила Сахону тыкву. Или, как здесь на юге королевства ее называют, гарбуз. Несмотря на внешнюю безобидность, круглоголовый держал перекинутый через переднюю луку снаряженный арбалет, и холодный прищур блеклых глаз ясно давал понять – всадит бельт навскидку в летящее навстречу яблоко, не говоря уже о мишени более крупной. О порубежнике, к примеру.
Замыкающая парочка всадников столь же разительно различалась между собой, как была похожа вторая. Справа ехал громаднейший мужик. Именно громаднейший – по мамкиным сказкам, Сахон представлял такими великанов-людоедов из Синих гор. И именно мужик, кметь, со шляхтичем не перепутаешь. Бородища до ключиц, вместо жупана – домотканая рубаха, а поверх нее кептарь из овчины. Поперек седла огромная – аршина два длиной, тяжеленная даже на вид дубина. Десяток стонов, вон Андрусь, по кличке Малыш, поди на весах ее не перетянет. Ежели чьим ручищам и сподручно управляться с эдаким страшилищем, так только этого мужика, под чьим весом кряхтит немалого роста крепкошеий конь. А по правую руку от кметя – паренек в темно-коричневой, отделанной бобровым – вытертым, выцветшим, а все ж бобровым – мехом тарататке. Ну, на первый взгляд паренек. Если приглядеться, годков двадцать – двадцать два. Лицо побитое, будто лупцевал кто тонкой палкой. Или не палкой? Похоже, саблей плашмя отходили. Бровь рассечена, губа напухла, на реденьких усах кровь запеклась. В общем, безобидный такой малец. Но тем не менее саблю на перевязь нацепил. Сумеет ли ею воспользоваться, коль нужда припрет?