Окно (сборник)
Шрифт:
— Ты меня любишь?
Не чувствовал он сейчас никакой любви. Он чувствовал усталость. И еще какую-то обреченность, как будто на крутом спуске, когда отвернуть уже нельзя, заметил камень, вот перед собой в двух метрах, а скорость — под сто… Варя смотрела ему в глаза и ждала.
— Не знаю, — с трудом проговорил Мокшин. — Сейчас, наверное… Не знаю…
— Тогда уходи. Слышишь, уходи. Только скорее! Скорее! Скорее! — Она говорила очень тихо, почти шепотом. Но получился крик.
И Мокшин ни объяснять, ни возражать не стал. Ушел.
13
— Ты? — удивилась мать, точно прийти должен был кто-то другой.
— Я же говорил, что приду ночевать.
— Правда? — обрадовалась
— И даже два раза.
— Сейчас поставлю чайник. Тебе тут звонила девушка. Лариса. Ты голоден? А почему ты не остался у Вари?
…Не хочу я сейчас разговаривать, не хочу никакого чаю, что вы все в душу-то лезете?!
— Варя меня выгнала.
Мать вдруг принялась смеяться.
— Вот так номер! — веселилась она. — _Она тебя_! Ни за что не поверю. Это просто ход, чтобы заставить тебя наконец жениться. А ты-то раскис, вон бледный весь! Ну, беги, беги, умоляй, валяйся в ногах, проси руки и сердца.
— Мама, я ведь говорил. Это мое дело, перестань ты вмешиваться, хватит уже, повмешивалась…
— Ах вот оно как! Я же и виновата. Его выгнали, а мать виновата. Вмешивалась, видите ли, не давала устроить семейное счастье.
— Спокойной ночи.
Олег направился было к двери в свою комнату, но мать встала у него на дороге.
— Я тебе помешала жениться? Так ты считаешь? Да? Скажи честно — я?
— Ну, а кто еще? Сама знаешь. Зачем эта комедия? У меня голова болит, завтра поговорим.
Но у Анны Герасимовны темперамент был — будь здоров.
— Нет, вы только послушайте! — закричала она. — Я мешала! Как только язык повернулся?! Всю жизнь ему отдала, до тридцати пяти лет — за маминой спиной. Обедики, компотики! Все для него, и вот дождалась, спасибо!.. — В голосе ее уже слышались слезы. — Женись, сделай одолжение. Переедешь к ней… да нет, зачем переезжать, приводи ее сюда, а я…
«Умру… Или уйду в богадельню»… Так?
— Не волнуйся, сейчас это, как видишь, не актуально, да и вообще не женюсь я ни на ком, пока…
— Пока я не умру. Ждешь моей смерти. Тебе лучше было бы одному?
— Ничего я не жду. А одному… Да. В каком-то смысле, может быть, и лучше. Проще.
Вот и сказал. Сказал, что думал.
Вся вдруг съежившись, глядя испуганными глазами и слабо отмахиваясь, мать двигалась к двери. Не проронив ни слова, она исчезла в своей комнате. Надо было немедленно идти за ней, что-то говорить, объяснять, оправдываться.
Олег не мог говорить, не было у него сил оправдываться, он ничего больше сегодня не мог.
14
Ночь прошла отвратительно. Едва заснув, Мокшин тут же толчком просыпался с колотящимся сердцем, вставал, пил воду, ложился, засыпал опять. И опять, вздрогнув, открывал глаза. Душная сухая темень наполняла комнату: кончался апрель, погода уже неделю стояла почти летняя, а топили так, что невозможно было прикоснуться к раскаленным батареям.
…С матерью получилось скверно, хуже некуда. Да и с Варькой. Взаимное вранье стало нормой, и всякая искренность производит впечатление стихийного бедствия. День за днем, с утра до вечера: «Ах, Алечка, мы так давно не виделись, как вы прекрасно выглядите, похорошели, помолодели». И Алечка (Алевтина Яковлевна) сияет, ходит именинницей, а ведь она же _знает_, что за последний год прибавила восемь килограммов, расплылась, разъехалась, как опара, подбородок свисает на грудь и в очереди ее сегодня назвали «мамашей». Все это она знает, помнит, в зеркало смотрится ежедневно, но ни за что не скажет: «Зачем эта глупая лесть?», а напротив, тоже что-нибудь в ответ соврет, приличествующее моменту, и пошкандыбает, страшно довольная, на своих бревнообразных
«Провожая вас на заслуженный отдых, мы все надеемся, дорогой Павел Петрович, что вы еще много-много лет будете таким же здоровым, бодрым и молодым, как сейчас. И мы сможем еще не раз обратиться к вам за помощью и советом по работе… ваш бесценный опыт, ваши знания… всегда… никогда…»
От этого Павла Петровича не знали как избавиться, — на рабочем месте он обычно спал, когда к нему обращались — не слышал, а если слышал, то отвечал невпопад и через минуту забывал, о чем речь. Но на заслуженный отдых идти не желал ни в какую, выпирали, он отбивался, но вот, наконец-то: «Будем за советами… бесценный опыт…» И все это произносит человек, который два года, изводясь, ждал этого дня, которого завтра назначат на место всем опостылевшего Павла Петровича, а тот (еще бы!) все тоже понимает, но тем не менее тянет прочувственную речь, роняет слезу на грудь своему ненавистному преемнику и уходит домой, качаясь под грузом букетов и коробок с подарками.
«Дорогая! Я люблю тебя и обязуюсь обожать до гробовой доски. Другие женщины для меня, разумеется, не существуют, я их в упор не вижу, потому что ты — самая прекрасная и ослепительная, сто очков вперед дашь какой-нибудь Мерилин Монро. Кроме того, ты еще невероятно умна, чертовски образованна и…»
…А, да что перечислять!
В половине седьмого Мокший решил вставать. Он побрился, вымыл лицо, причесал мокрые волосы. Из зеркала на него посмотрел довольно угрюмый, неприятный тип.
В комнате матери была полная тишина. Нарочно громко шаркая туфлями, он направился в кухню… Варвара все-таки позвонит, в этом нет сомнения. Скорее всего, на работу. Можно бы, конечно, позвонить самому. Но что ей сказать? Извиняться? За что? Мокшин налил в кофейник воды и с грохотом поставил его на плиту. Похоже, его сегодня решили оставить без завтрака. Демонстрация протеста. Ладно. С матерью уж как-нибудь, мать все-таки… И он пошел к ней.
И замер на пороге.
Кровать аккуратно застелена. Домашние тапки стоят носками внутрь на коврике, вон — цветы на подоконнике политы, и даже форточка открыта. А куда же она девалась ни свет ни заря? И он ничего не слышал.
Хлопнув дверью, он ворвался в кухню, выключил газ, дрожащими руками схватил булькающий кофейник, обжегся, выругался и бросил кофейник в раковину. Со звоном слетела крышка, рванулся пар, а Мокшин уже был в коридоре, с яростью рвал с вешалки плащ, непослушными пальцами шнуровал ботинки, ткнулся взглядом в свою дубленку и подумал, что мать после трех напоминании не убрала ее в нафталин. Вспомнил, как она ругала его за эту дубленку: зачем купил, барахло, ты инженер, а не мясник. Вечно вмешивается. Вот ведь — ей все можно! Она — не выбирает выражений! Мокшин споткнулся о портфель, почему-то стоящий на полу, и изо всех сил поддал его ногой. Сняла зачем-то со столика, поставила на пол. Торопилась. Куда? Вздорная, бестолковая старуха. Убежала. Воображает, что он кинется искать, звонить по «скорым помощам». Сейчас! Он надел шляпу, взглянул в зеркало и опять отметил, вроде даже с каким-то удовлетворением, что выглядит хуже некуда.
На улице сияло солнце. Около подъезда протирал стекла и кузов своих недавно приобретенных «жигулей» Павлов, сосед с третьего этажа, очень толстый мужчина в кожаной куртке с меховым воротником.
— С хорошей погодкой! — радостно приветствовал он Мокшина, продолжая любовно почесывать машинный бок и почти не поворачивая головы. — А вы, по обыкновению, в форме. Как огурец!
Ответа он явно не ждал, но у Мокшина вдруг что-то задрожало внутри, и удивившим его самого неожиданно звонким голосом он сказал: