Окно в доме Руэ
Шрифт:
Звуки этих имен обладают своим цветом, запахом, мистическим значением. В комнате, где Доминика, еще не избавившись от привкуса анонимной уличной пыли, вновь становится сама собой, почти все вещи напоминают ей о каком-нибудь из этих имен.
Так, например, в спальне нет ни будильника, ни стенных часов — только маленькие золотые часики у изголовья, и эти часики с крышкой, украшенной жемчужным цветком и рубиновой крошкой, принадлежали ее бабушке де Шайу; они вызывают в памяти просторный деревенский дом неподалеку от Ренна, который все называли замком.
— В тот год, когда пришлось продать замок…
Футляром для часов служит красная шелковая туфля, расшитая зелеными, синими, желтыми нитками, — ее вышивала Ника, когда ей было лет семь или восемь и она жила в Ниме, в пансионе у сестер Вознесения.
Она зажгла газ, вместо скатерти постелила на краю стола салфетку. Сейчас, наверно, вся улица обедает — во всяком случае, все, кто не уехал отдыхать, но в квартире Антуанетты Руэ никого не видно.
Чтобы стряхнуть наваждение, избавиться от Антуанетты, к которой то и дело обращались ее мысли, Доминике захотелось сыграть в игру — когда-то она называла это игрой в мысли, и это полуосознанное название осталось у нее до сих пор.
Для игры требуется особое расположение духа. Нужно прийти в состояние благодати. По утрам, к примеру, во время хлопот по хозяйству, это невозможно. Кроме того, нельзя начинать игру в любое время, когда захочешь.
Все зависит от того, что она видела во сне перед пробуждением, а сны по желанию не приходят, можно разве что постепенно привести себя в желательное расположение духа.
Для начала вполне годится имя де Шайу — это ключевое слово, но есть и другие, например тетя Клементина… Тетя Клементина — это всегда утро, часов около одиннадцати, когда свежесть сменяется более тяжеловесным полуденным солнцем и Доминика начинает чувствовать запах своей собственной кожи…
Вилла в Ласене, под Тулоном… Муж тети Клементины — она была урожденная Лебре, а замуж вышла за одного из Шабиронов — служил в тулонском военном порту инженером… Доминика провела у тети месяц на каникулах, она читала в саду, среди цветущей мимозы; в солнечном зареве ей слышалось прерывистое дыхание машин, долетавшее с верфей; стоило приподняться, и сквозь путаницу подъемных и мостовых кранов она видела кусок ярко-синего моря, и все это сливалось в такую густую и плотную мешанину, что в полдень Доминика испытывала облегчение, слыша пронзительный рев заводских сирен, которым отвечали сирены с судов на рейде, а затем раздавался топот: это рабочие шли через переезд.
Тетя Клементина жива и сейчас. Ее муж давно умер. Она по-прежнему живет у себя на вилле вдвоем со старой служанкой. И Доминика мысленно принялась расставлять по местам все, что там было, вплоть до рыжего кота, которого, наверно, уже нет на свете; она восстанавливала в первозданном виде каждый уголок…
Внезапно она вздрогнула — ведь она играла в эту игру, сидя над больным отцом, и вот теперь ей померещилось, будто она вновь слышит тот незабываемый вздох, доносившийся из постели; она даже удивилась, не обнаружив над подушкой заросшей физиономии отставного генерала, чей взгляд неизменно выражал ледяной упрек.
— Ну? Где трубка?
Он курил в постели, не брился, почти не умывался. Ему словно нравилось быть грязным, внушать отвращение, и время от времени он с каким-то дьявольским удовольствием заявлял:
— Я провонял! Согласись, что от меня воняет! Ну согласись, ведь это правда! От меня воняет, черт побери!
В бывшую отцовскую спальню уже вернулись жильцы. Можно больше не играть в мысли, не искать сюжетов для грез. Через дорогу — Антуанетта и родители Руэ, а рядом, отделенные от нее простой дверью, — молодые люди, вернувшиеся домой с пустым чемоданом.
Что они делают? Что у них там за непривычная суматоха? И время для них необычное. Они, должно быть, едва успели пообедать. Почему они не идут в кино, или в театр, или на какую-нибудь танцульку, после которой потом целое утро мурлычут пошлые мотивчики?
Набирают воду в ведро. Кран отвернут до отказа. С них станется забыть и оставить воду вытекать из ведра на пол. С ними Доминика вечно боится какой-нибудь катастрофы в этом роде, потому что в них нет ни малейшего уважения к вещам. Им кажется, что любую вещь можно заменить. Это стоит столько-то, вот и все. А она-то переживает из-за любого пятна на ковре или занавеске! Сейчас они разговаривают, но так грохочут разными предметами, что нельзя расслышать ни слова. Огюстина сидит у окна. Заступила на пост — для нее это самый настоящий пост; сразу после ужина она всем телом ложится на подоконник своей мансарды; на ней черная блузка в мелкую белую крапинку; в фиолетовом вечернем сумраке выделяется белизна ее волос; так она сидит себе, мирно созерцая сверху улицу и крыши. И только потом, гораздо позже, в других окнах тоже возникнут люди, которые на исходе дня решили подышать свежим воздухом.
В те дни, когда на Доминику накатывает меланхолия, когда из зеркала на нее смотрит усталое лицо с синевой под глазами, с бледными губами, когда она чувствует себя старой, она берет в свою игру и старуху Огюстину.
Что было с Огюстиной прежде? Какая она была в сорок лет?
История Огюстины неизменно заканчивается похоронами, которые Доминика воображает себе во всех подробностях.
«Что такое?»
Нет. Она не произносила этих слов. Этот вопрос прозвучал у нее в голове.
В дверь постучали. Она испуганно оглянулась по сторонам, она не понимает, кто мог к ней постучать; она до того изумилась, что даже не подумала о жильцах. Не успела она сделать несколько шагов, как стук повторился; она бесшумно повернула ключ в замке, чтобы незаметно было, что она запирается, и бросила быстрый взгляд в зеркало, проверяя, в порядке ли одежда.
Она улыбнулась судорожной улыбкой, потому что гостям положено улыбаться.
Это тоже память о матери — у той улыбка была невыразимо печальная.
«Это стоит так недорого, а жизнь становится настолько приятнее! Если бы каждый делал над собой небольшое усилие… «.
За дверью Альбер Кайль. Он выглядит смущенным и тоже пытается улыбнуться.
— Прошу прощения за беспокойство…
«Сейчас скажет, что они съезжают… — подумала она.
А он, вопреки правилам хорошего тона, не удержался и шарит глазами по таинственным закоулкам комнаты, в которой она живет. Что его так удивило?
То, что она теснится в одной-единственной комнате, хотя у нее есть и другие?
То, что мебель и все вещи здесь разрозненные и ветхие?
— Мы получили письмо от родителей жены. Завтра в одиннадцать утра они приезжают из Фоитене-ле-Конт.
Она не может опомниться от изумления: он покраснел, с его-то легким отношением к жизни! На лице у него появилось нечто детское, выражение ребенка, которому чего-то хочется, но он боится, что ему откажут, и смотрит с умоляющим видом, умоляющими глазами.