Окно в доме Руэ
Шрифт:
Мимоходом на нее повеяло чем-то сладким, почти приторным: она чувствовала, что мама где-то рядом, и если бы она сделала усилие, то, наверно, разглядела бы и мамино лицо, удлиненное, как лица мадонн на образах, и улыбку, которую оно излучало, хотя как будто и не думало улыбаться, и мамину руку, которая хваталась за корзинку с чулками и прятала ее в шкаф, как только в дверь звонили.
«Не стоит выставлять на всеобщее обозрение рваные чулки».
Кроме того, не следует оставлять на виду вещи, слишком очевидно заявляющие о своей интимности, например чулки, свернутые клубочком; днем ни в коем случае нельзя оставлять дверь полуоткрытой, нельзя, чтобы в зазоре виднелась ножка кровати или синевато-белый мрамор умывальника, напоминающий о наготе.
Напрягая память, Доминика не могла припомнить маму неприбранной, или в комбинации, или хотя бы непричесанной.
Ей пришла на память одна фраза — теперь, в сорок лет, она понимала, что эта фраза повлияла за всю ее жизнь. Где звучала эта фраза? Доминике нелегко различать дома, в которых она когда-то жила, потому что, где бы они ни селились, там всегда царила одна и та же атмосфера; дома Салесов были похожи один на другой, как гостиницы одного класса: большие светлые квартиры — и что интересно, почти всегда с балконом — а поблизости деревья, площадь или бульвар, кварталы, населенные врачами, адвокатами, и эхо военных сигналов из ближней казармы.
Однажды в гости пришел дядя — он бывал у них редко. В гостиной собралось несколько человек. Доминике было лет четырнадцать. Ее еще не услали спать.
Заговорили о собаках, об их инстинктах.
— Они различают людей только по запахам. Я знаю одну старую даму, она слепая: когда кто-нибудь проходит мимо, она начинает принюхиваться и сразу говорит, кто это, никогда не ошибаясь.
Г-жа Салес улыбнулась тогда вымученной улыбкой и машинально повела головой, чуть заметно, как всегда, когда что-нибудь было ей неприятно.
Наверно, уже догадалась, что Доминика спросит:
— Это правда, мама, что у людей есть запах?
— Нет, родная. Дядя Шарль сам не знает что говорит. Пахнет только от тех людей, которые не моются…
Чем ей поможет нежная и печальная мамина тень, если она, Доминика, следит за наглухо закрытыми окнами, за которыми упивается сном Антуанетта Руэ?
Все призраки Доминики принадлежат к одной породе, и в памяти всплывают слова:
— Котроны ездили лечиться в Лабурбуль…
Название болезни не упоминается, никаких намеков на хворую плоть.
— У молоденькой госпожи Рале появился ребенок…
При сообщении этой новости обходятся без глагола «рожать»; все всегда свершается в мире полутонов, где все предстают исключительно вымытыми, причесанными, улыбчивыми или печальными.
Есть имена собственные, которые напоминают тотемы: их произносят по-другому, чем обычные слова, чем имена людей с улицы; среди имен есть своя знать, не больше десятка избранных, имеющих доступ в этот словарь, где уживаются семья из Бреста, семья из Тулона, подполковник, инженер морского флота, и семья Барбари, которая породнилась с Лепро и тем самым вступила в священный круг, оказавшись в дальнем родстве с Лебре.
Между прочим, теперь Доминика думает, что эти люди были небогаты. Как правило, состояния у них были весьма скромные.
— Когда Орели получит наследство от тетки де Шайу…
Эти Руэ, к примеру, со всеми своими миллионами, не получили бы доступа в заколдованный круг; туда не допускалось ничто грубое, вульгарное, неотесанное, ничего такого, что напоминало бы о жалкой обыденности.
И это было настолько непреложно, что еще дней десять тому назад Доминика с брезгливым любопытством смотрела на жизнь людей в доме напротив. Она интересовалась ими просто потому, что их окна с утра до вечера были у нее перед глазами; точно так же заинтересовалась она старой Огюстиной, дамой с больным мальчиком и даже ничтожными Одбалями, а уж их-то, видит Бог, от нее отделяла целая бездна!
Но Руэ оставались для нее пустым местом, у них не было никакой тайны.
Вульгарные люди, сколотившие состояние на проволоке, — Руэ-старший основал один из крупнейших заводов по производству медной проволоки — они жили как умели.
В том, что в их дом вошла какая-то Антуанетта, тоже нет ничего особенного: сорокалетнего холостяка, хилого и безвольного, завлекла барышня-машинистка, благо собой она была недурна и знала чего хочет.
Целые годы Доминика смотрела на них с этой простой и суровой точки зрения.
«Она снова укатила в машине одна… Она опять купила новое платье… У нее экстравагантная новая шляпка…» Или: «Он не смеет ей слова сказать…
Он от жены без ума… Он позволяет себя дурачить… Он несчастлив… «.
Иногда она видела их наедине в будуаре; чувствовалось, что им нечем заняться, нечего сказать друг другу. Юбер Руэ хватался за книгу, Антуанетта за другую, но тут же бросала ее или смотрела поверх страниц.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Чем бы тебе хотелось заняться?
Неужели он не понимал, что она ничем не хотела и не могла заняться с ним?
— Тебе скучно?
— Нет…
Тогда она принималась перебирать платья, безделушки или садилась, облокотясь на окно, и смотрела наружу, как пленница, пока не наступало время ложиться спать.
Да, еще дней десять тому назад Доминика с легкой улыбкой, как человек, который выше искушений, просто повторила бы то, что говорила в подобных случаях мама: «Если женишься на особе не своего круга, счастья не жди».
В мирке Руэ не было ничего интересного. Мир, из которого явилась Антуанетта, вообще не существовал.
«Нет, родная, пахнет только от тех людей, которые не моются».
Однако часов около девяти, когда Сесиль раздвинула шторы, открыла окно и поставила поднос с завтраком на постель, где, откинувшись на подушку, восседала Антуанетта, ноздри у Доминики затрепетали, словно она и через улицу чуяла запах молодой женщины, которая потягивалась на солнце; жизнь била в ней через край, глаза и губы были жадно раскрыты, и плоть ее была пронизана покоем, и вся она еще не стряхнула с себя сонной неги.