Окно выходит в белые деревья...

Евтушенко Евгений Александрович

В АМЕРИКАНСКОМ ГОСПИТАЛЕ

Вот когда я смерти испугался, позабыв, что должен мир спасти, когда сняли с моей шеи галстук руки негритянки-медсестры. И когда я с жалобным намеком взглядом показал на туалет, шприц ее был тверд, а глаз — наметан: «Кровь — сначала». Вот и весь ответ. Эта четкость профессионалки, слезы не ронявшей на халат, сразу показали мне, как жалки те, кто жалость выпросить хотят. Но на чем Россия продержалась, что ее спасает и спасло? Христианство наших женщин — жалость, горькое второе ремесло. Что я вспомнил? Детство, Транссибирку, у плетня частушки допоздна, а в американскую пробирку кровь моя по капле поползла. Где-то в Оклахоме и Айове неужели высохнет душа капельками русской моей крови, всосанными в землю США? Новая Россия сжала с хрустом и людей, и деньги в пятерне. Первый раз в ней нет поэтам русским места ни на воле, ни в тюрьме. На Кавказе вороны жиреют, каркают, проклятые, к беде. Но в России

все-таки жалеют, как не могут пожалеть нигде. Я подростком был в чужой шинели. С жалости учились мы любви — женщин обезмужевших жалели, нас они жалели, как могли. Пасечница, в страсти простовата, с метками пчелиными на лбу, «Я тебя жалею…» — простонала. Это было: «Я тебя люблю». Мы в стране, к несчастьям небрезгливой, словно дети жалости, росли под защитой пьяненькой, слезливой нежной матерщинницы — Руси. Если застреваю в загранице, слышат, сердце сжалось ли во мне, чуткие российские больницы, нищие, но жалостливые. Нянечки умеют осторожно, как никто, кормить и умывать. Если жить в России невозможно, то зато в ней лучше умирать. 18 июля 1996

АМЕРИКАНСКОМУ ДРУГУ

Альберту Тодду

Мне жизнь все менее мила, но драгоценнее, пожалуй. Не умирай раньше меня, мой друг седой, мой волк поджарый. Обобран ты, обобран я. Предательствами я придавлен. Не умирай раньше меня. Умрешь — поступишь, как предатель. Tы — пьющий mormon, Russian — я. У нас врагов на загляденье. Не умирай раньше меня, не оставляй им на съеденье. Ты не однажды меня спас на теплой к нам войне холодной, но как мне холодно сейчас в свободе нашей несвободной. Мы быть не сможем не у дел. Сам наш удел есть неотдельность. Другим оставим беспредел. Себе оставим беспредельность. 1996

«Как трудно от мысли отделаться словом…»

Как трудно от мысли отделаться словом, когда не под силу заснуть до утра и с треском трепещут в тумане лиловом тяжелые красные крылья костра. Как трудно понять, что задумали листья и мысли какие у дряхлого пня, когда из беззвездности лепятся лица, отлитые бронзовым блеском огня. Как трудно понять, для чего на рассвете под шелест плакучих обнявшихся ив неспящие лошади слушают ветер, игривые гривы устало склонив. И просит родник: «Из меня ты напейся. Ты губы надолго в меня опусти». И, словно дыханье, рождается песня, в которой слова невозможны почти. 1954–1996

ЧУТЬ-ЧУТЬ

А. Хмельницкой

Чуть-чуть мой крест, чуть-чуть мой крестик, ты — не на шее, ты — внутри. Чуть-чуть умри, чуть-чуть воскресни, потом опять чуть-чуть умри. Чуть-чуть влюбись, чуть приласкайся, чуть-чуть побудь, чуть-чуть забудь, чуть-чуть обидь, чуть-чуть раскайся, чуть-чуть уйди, вернись чуть-чуть. Чуть-чуть поплачь — любви не дольше, как шелуха, слети с губы, но разлюби чуть-чуть — не больше! И хоть чуть-чуть не разлюби. Март 1997 Тель-Авив

«Если снова в глазах так защиплет…»

Если снова в глазах так защиплет от безвременных стольких смертей, мне страшна не моя беззащитность, а любимой и наших детей. И никак во мне страх не растает, если времени вопреки на их темечках не зарастают розоватые «роднички». Я и сам лишь кажусь защищенным. Убежав от пинков даровых, я скулю беспородистым щеном среди стольких машин дорогих. Не прочитан я, а зачитан. Замусолен, захватан я весь. Кто прославленней — тот беззащитней. Слава — самая хрупкая вещь. Мир в осколках, как в битой посуде. Норовя похрустеть побольней, наступают стеклянные люди на таких же стеклянных людей. Что в России, себя доконавшей, нас, быть может, сумеет спасти? Понимание хрупкости нашей и невечности вечности. 26 марта 1997

«Хрустальный шар прадедушки Вильгельма…»

Хрустальный шар прадедушки Вильгельма — дар стеклодува, жившего богемно в Лифляндии, недалеко от Риги, где пахли тмином сладкие ковриги… И я взлечу — лишь мне бы не мешали — не на воздушном — на хрустальном шаре, где выдуты внутри, так сокровенны, как спутанные водоросли, гены. Кто я такой? Чьим я рожден набегом? Быть может, предок мой был печенегом. А может быть, во мне срослись навеки древляне, скифы, викинги и греки? Рожден я был, назло всем узким вкусам, поляком, немцем, русским, белорусом, и украинцем, и чуть-чуть монголом, а в общем-то рожден ребенком голым. Рокочет ритм во мне, как дар Дарьяла. Гасконское во мне от Д’Артаньяна. У моего раскатистого стиля фламандское от менестреля Тиля. И как бы в мои гены ни совались, я человек — вот вся национальность. Как шар земной, сверкает многогенно хрустальный шар прадедушки Вильгельма. Россия, кто ты — Азия? Европа? Сам наш язык — ребенок эфиопа. И если с вами мы не из уродов, мы происходим ото всех народов. Апрель 1997

РОССИЯ-БАБУШКА

Как на сцене Бруклина, разрумянясь клюквенно, словно после банюшки, проплывают бабушки, песнями начинены, словно Стенькины челны. И с губами, важно выпяченными, колобками, пышно выпеченными во архангельской печи, с пылу, с жару, да со смаком, до восьмидесяти с гаком — обожжешься — горячи! Их цветастые оборки дают шороха в Нью-Йорке. От подобных шорохов далеко ли до грехов! Ой, жги, жги, жги… Это пляшут бабушки! «Я стара, стара, стара, я старательная. У меня опять пора целовательная. Дед, дед, дед, дед, ты чего это одет и под одеялом? Тебе это не прощу, затащу и отомщу прежним сеновалом!» Ах, эх, ох, ух — среди женщин нет старух! Не прожить на пенсию. Умирать — так с песнею! Эх, ах, ух. ох — бабий вздох давно издох. Не осталось слез для глаз, не осталось даже нас. Что осталось? Только пляс. Русь, ты довоображалась. Вызывала раньше страх, Вызываешь нынче жалость. Ух, ох, ох, ах! Стыд, Россия, быть зазнайкой, если стала попрошайкой, клянча по миру у всех. Ох, ух, ах, эх! Но склоняют с уважением небоскребы их башки перед русской песней женскою, перед вами, бабушки! Вытирает слезы негр. Зал набит, а русских нет. Нету русских. Где они? Никого из быв. советских, ни посольских, ни торгпредских — только мы с женой одни. На картошке, что ли, все? На приехавшей «попсе»? Как в застой за колбасой, очереди за «попсой». Нету русских. Где их след? Может, и России нет? В сладострастной стадной неге все они сейчас в «Карнеги», где визжат, как туареги, их фанерные божки, их бомонд, иконостасик: «Ты — моя банька, я твой тазик»… Выручайте, бабушки! Россия-матушка почти угроблена, но в силе мудрого озорства, как запасная вторая родина, Россия-бабушка еще жива! 1997

БЛАГОДАРЮ ВАС НАВСЕГДА

Мэри и Джо Волслейер

Две молодые головы на «ты» шептались в прошлом счастье, и поцелуй был как причастье… Но я с тобою попрощаться хотел бы все-таки на «вы». В колодце плавает звезда и хочет выбраться на небо, а я не выберусь, наверно, но грустно и благоговейно благодарю Вас навсегда. Боялись оба мы тогда в избушке скрытной и скрипучей, накрытой, как тулупом, тучей. Вы — не заслуженный мной случай. Благодарю Вас навсегда. Мне камышами Ваше «да» ночное озеро шепнуло. Тень белая ко мне шагнула, да так, что ходики шатнуло. Благодарю Вас навсегда. Туман баюкала вода, и надвигались Ваши очи, которых нет смелей и кротче. Сестра родная белой ночи, благодарю Вас навсегда. Не страшно Страшного суда. Не страшно мне суда мирского… Быть благодарным — так рисково. Ржавеет счастье, как подкова. Готов к несчастьям — что такого! Но я готов и к счастью снова… Благодарю Вас навсегда. 26-27 ноября 1998 Талса

«Никогда я в жизни не состарюсь…»

Никогда я в жизни не состарюсь, никогда не буду одинок. Я из всех других людей составлюсь, как стихотворение из строк. Я когда-то всем вам пригодился, ну а если даже отгожусь, то с клеймом лжеца и проходимца от себя и вас не откажусь. Я не откажусь от той эпохи, на какую нечего пенять, от стихов, которые так плохи, что без них эпохи не понять. Я не откажусь от всех девчонок, тех, с какими грех мне был не в грех. Я их всех любил, как нареченных, — жаль, что не женился я на всех. Вбитый в бочку так, что выла выя, не желая жить по воле волн, я, как долговязая Россия, с маху вышиб дно и вышел вон. Гения во мне не угадали братики-поэты, но зато горочки меня не укатали — числился я в сивках ни за что. Выжил я в Москве, да и в Нью-Йорке, и теперь пойди меня распни! Первым сивкой, укатавшим горки, стал я среди лириков Руси. Каюсь я во всем. Ни в чем не каюсь, бытие есть и в небытии. В хладных водах Леты брезжит карбас, ну а в нем — товарищи мои. Меня били сызмальства в манежах. Зажило, и снова заживет… Если я тону, ко мне «Микешкин» даже по асфальту подплывет. Жизнь передо мной не виновата. Умирать совсем не страшно мне, потому что даже тень Булата мне споет над Летой на корме. Биться мне всю жизнь, но не разбиться, а сгорю — вас будет греть зола. Если суждено мне вновь родиться, то опять — на станции Зима. 19 августа 1999 Переделкино

ГОЛОС В ТЕЛЕФОННОЙ ТРУБКЕ

Если б голос можно было целовать, я прижался бы губами к твоему, шелестящему внутри, как целый сад, что-то шепчущий, обняв ночную тьму. Если б душу можно было целовать, к ней прильнул бы, словно к лунному лучу. Как бедны на свете те, чья цель — кровать. Моя цель — душа твоя. Ее хочу. Я хочу твой голос. Он — твоя душа. По росе хочу с ним бегать босиком, и в траве, так нежно колющей греша, кожи голоса коснуться языком. И наверно, в мире у тебя одной существует — хоть про все навек забудь! — этот голос, упоительно грудной, тот, что втягивает в белый омут — в грудь. 15 мая 2002 Переделкино