Окно выходит в белые деревья...

Евтушенко Евгений Александрович

«Я люблю тебя больше природы…»

Маше

Я люблю тебя больше природы, ибо ты как природа сама. Я люблю тебя больше свободы — без тебя и свобода — тюрьма. Я люблю тебя неосторожно, словно пропасть, а не колею. Я люблю тебя больше, чем можно — больше, чем невозможно, люблю. Я люблю безоглядно, бессрочно, даже пьянствуя, даже грубя, и уж больше себя — это точно! — даже больше, чем просто тебя. Я люблю тебя больше Шекспира, больше всей на земле красоты, — даже больше всей музыки мира, ибо книга и музыка — ты. Я люблю тебя больше, чем славу, даже в будущие времена, чем заржавленную державу, ибо Родина — ты, не она. Ты несчастна? Ты просишь участья? Бога просьбами ты не гневи. Я люблю тебя больше счастья. Я люблю тебя больше любви. 1995 Гальвестон

«Церковь должна быть намоленной…»

Ирине Химушиной

Церковь

должна быть намоленной, только такой, где болит воздух от скорби немолвленой, от молчаливых молитв. Дому идет быть надышанным уймой детей и гостей. Слову быть надо услышанным даже с голгофских гвоздей. Ну а любви полагается не постареть, не устать, ну а когда поломается, ненавистью не стать… 2 июня 1995

«Само упало яблоко с небес…»

Само упало яблоко с небес или в траву его подбросил бес? А может, ангел сбил крылом с ветвей или столкнул руладой соловей? Ударился о землю нежный бок, и брызнул из него шипящий сок, прося меня: «Скорее подбери…» — чуть зазвенели зернышки внутри. Светясь, лежало яблоко в росе, и не хотело быть оно, как все, и отдыхало телом и душой, как малая планета на большой. А в трещину его, ничуть не зла, оса так вожделеюще вползла, и, яблоко качая на весу, с ним вместе внес я в комнату осу. И, вылетев из яблока, оса на разные запела голоса, как будто золотинка жизни той, где жало неразлучно с красотой. Но чем больнее времени укус, тем вечность обольстительней на вкус. 1995

ДВА ВЕЛОСИПЕДА

Что сигналили вспышками велосипедные спицы всем далеким планетам с тропы в изумленном лесу? Что подумали бабочки, чуть не разбившись о лица? Что с утра загадали педали, с травы собирая росу? Что летящие по ветру девичьи волосы пели под шипение шин по тропе и под пение птах? Что там делают два заплутавших велосипеда, на боку отдыхая в подглядывающих цветах? И молочные сестры-березоньки шепчутся простоволосо, и, как будто бы сдвоенная душа, двух нежнейше обнявшихся велосипедов колеса продолжают вращаться, о воздух смущенный шурша. И уходит на цыпочках в чащу медведь косолапый, увидав, что за игры сейчас эти двое в траве завели, и в звонок на руле забираются самой тишайшею сапой муравьи, словно рыжие крошечные звонари. Это ты, это я, только под именами другими, ненасытно прижались к земле и — щекою к щеке, будто мы от планеты себе островок отрубили и упали друг в друга на этом ромашковом островке. И когда нас не будет — любовь нам придумает каждому новое имя, и мы въедем на велосипедах не в смерть, а в иное совсем бытие, снова ты, снова я, только под именами другими, и прижмемся к земле, и земля не отпустит с нее. 7-8 августа 1995 Самолет Милан — Палермо, Санта-Флавия

ТРИ ФИГУРКИ

По петрозаводскому перрону, зыбкому, как будто бы парому, шла моя любимая с детьми. Дети с ней почти бежали рядом и меня упрашивали взглядом: «Папа, ты на поезд нас возьми…» Что-то в тебе стало от солдатки. Все разлуки, словно игры в прятки. Вдруг потом друг друга не найти? Женщины в душе всегда готовы молча перейти из жен во вдовы, потому их так пронзают зовы железнодорожного пути. На перроне, став почти у края, три фигурки уменьшались, тая. Три фигурки — вся моя семья. Монументы — мусор, как окурки. Что осталось? Только три фигурки — родина предсмертная моя. 1995

ГДЕ ДОРОГА ДОМОЙ?

По Америке, столь многодетной, но строго диетной, где ни яблок моченых, ни хрустких соленых груздей, я веду «кадиллак», а со мною мой сын шестилетний — к пятилетней возлюбленной сына везу на «birthday». Заблудилась машина моя. Все вокруг до испуга похоже. И жестоко пророчит сынишка рассерженный мой: «Знаешь, папа, с тобой может что-то случиться похуже. Ты однажды возьмешь и забудешь дорогу домой». Суеверно я вздрогнул, задумался ошеломленно. Что ты сделал со мною, пророчеством не пожалев? «Где дорога домой?» — себя спрашивали миллионы под крестами в Стамбуле, в Шанхае, на кладбище Сен-Женевьев. Несвобода уродкой была, и свобода у нас изуродованная. Лишь бесчестье богатства да глупая честная нищета. Страшный выбор — безденежье или безродинье. Где Россия? Прикончена бывшая. Новая не начата. Все надеялся я, что нахапаются, наиграются. А они зарвались. Никакой им не нужен поэт. Происходит выдавливание в эмиграцию. Но поэзия — воздух души. Эмиграции воздуха нет. Я тот воздух России, который по свету кочует и ночует, порой неуверенный — что за страна, но, как только отраву почует, себя он врачует тем, что пахнет, как будто с лесной земляникой стога. Мой двойник шестилетний, за маму и папу болельщик, мирильщик, я запутал себя и тебя. Но моя ли, и только, вина? Мир запутался тоже. Дорогу домой так отчаянно в мире он ищет и не может найти, а не только Россия одна. Петербург никогда не вернется в другой Петербург — Александра Сергеича, как в Париж д’Артаньяна — макдональдсовый Париж. «Где дорога домой?» — слышу я голоса над планетою, тлеющей и от пепла идей, и от стольких других пепелищ. Я дорогу домой по кусочкам в себе раздобуду. Я сложу их в одно. За отца не пугайся, наследник запутанный мной. Не забуду дорогу домой. Я иначе собою не буду, потому что для стольких я тоже — дорога домой. 25 ноября 1995

ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ ВЕК

Я приду в двадцать первый век. Я понадоблюсь в нем, как в двадцатом, не разодранный по цитатам, а рассыпанный по пацанятам на качелях, взлетающих вверх. Век, воспитанный мной без ремня, вскину к небу, скрывая одышку, как в соплях и надеждах мальчишку, так похожего на меня. Я прорвусь в двадцать первый век, к сожалению, не ребенком, но не тем старикашкой-подонком, что ворчит в озлобленье на всех. Дотянусь в двадцать первый век, до его синевы изумленной, словно сгнившего дерева ветвь, но оставшаяся зеленой. Как на матч, где сплошные Пеле, в двадцать первый протиснусь, протырюсь, где беспаспортность и беспартийность, бесправительственность на земле. К двадцать первому веку пробьюсь и узнаю — ни с кем не сравнимых — всех моих ненаглядных любимых в ликах царственно плавных бабусь. Все товарищи мои там, в двадцать первом, как в юности ранней, в теплой библиотеке дыханий, как по полкам, по чьим-то устам. Век двадцатый — убийца и тать, но он знал, что такое книга. Двадцать первый, а вдруг ты — барыга и умеешь лишь деньги листать? Вдруг ты сам себя жлобством заел, самоедством безлюбья, бесстрастья, и скучища смертельная счастья всех смертельных несчастий взамен? Вдруг ты просто зазнайка, нахал, и о нас, тебе вырвавших волю, в четверть уха лишь еле слыхал? Я тебе быть глухим не позволю. Я приду к тебе, будто бы к полю, где когда-то по скалам пахал. И в поэзию новых времен, в разливанное многоголосье я по пояс войду, как в колосья, и они отдадут мне поклон. 15 ноября 1995

«Не разлюбил я ни одной любимой…»

Не разлюбил я ни одной любимой, Но был на прегрешенья неленивый. Не предавал ни разу в жизни друга, А лишь себя, но это не заслуга. Я не убил за жизнь мою ни клушки, А время убивал — почти из пушки. Минуты убиенные, как трупы, Сложились в годы… Боже мой, как глупо… Я стольких спас по тюрьмам и по зонам, Да вот подсчет спасательствам — позорен. Но я не спас так многих и так много, И я боюсь прямого взгляда Бога. 3 июня 1996 Поезд Москва — Петрозаводск

ВЕЧЕРНЯЯ РАДУГА

Маше

Эта вечерняя радуга полу-ночная вдруг родилась, но уже умирать начиная. Радуга эта неполной была — не тугою дугою, не коромыслом цветным — совершенно другою. Между раздвинутых туч и забрезживших звезд-одиночек чуть проступал семицветный дразнящий кусочек, в туче торча, притворившейся, видимо, тучей, словно обломок меча у страшилища в шерсти дремучей. Как хорошо, что была эта радуга полу-ночной и неполной — я бы иначе на свете чего-то не понял. Как хорошо, что мы смертны, а то бы подавно не оценили бы мы никакого подарка — даже и позднюю нашу любовь — совершенно иную, будто вечернюю радугу полу-ночную. Боже, спасибо за старость и смерть. Проклинать их не смейте. Наше бессмертье — в признании горькой премудрости смерти. Может быть, смерть — это только одно из прекраснейших приключений, как путешествие внутрь этой радуги неповторимой вечерней. 27-28 июня 1996 Дельрэй — Ашвилл

ДВОЕ

Двое, кто любят друг друга, — это мятеж вдвоем. Это — сквозь чью-то ругань шепот, слышней, чем гром. Двое в сене и жимолости — это — сдвоенный Бог, это — всех нитей жизни вальсирующий клубок. Двое, кто любят щемяще, это две сироты, ткнувшиеся по-щенячьи в звездный подол красоты. Это читатели кожи, это лингвисты глаз. Для понимания дрожи разве им нужен подсказ? Простыни, смятые ими, им драгоценней знамен. Вышептанное имя — выше великих имен. Это опасное дело. Заговор, и большой. Это восстание тела против разлуки с душой. Это неподконтрольно. Это как две страны, слившиеся добровольно без объявленья войны. С гаденькими глазами ждет, ухмыляясь, толпа скорого наказанья, ибо любовь слепа. Но стоило ли венчаться, если бы я и ты вдруг излечились от счастья всевидящей слепоты? Мир, где излишне брезгливо осмеяна слепота, может погибнуть от взрыва, воскреснуть — от шепота. 6 июля 1996