Окно выходит в белые деревья...

Евтушенко Евгений Александрович

«Нет событий важнее людей…»

Нет событий важнее людей. Каждый — это событие. Если ты хоть немножечко Пушкин, любая дыра — Петербург. Быть поэтом: не самораскрытие, а — самовскрытие, и поэт — это самохирург. Переломы эпохи, они и мои переломы. Кровь эпохи — моя, гной эпохи — мой гной. Защитят по болезням двадцатого века дипломы, изучив мое тело, прижизненно вскрытое мной. Интересное зрелище будет вам всем обеспечено. Станет ясно, что дело имеете вы с припозднившимся мертвецом. Это вскрытье покажет все финки и шпильки, застрявшие в печени, и плевки, на лету становящиеся свинцом. Не хочу я презренного счастья притворщиков — скромности. Я, хотя бы как пыточный экспонат, не могу быть забыт. Вместе с телом моим преступления столькие вскроются, и

узнаете вы, сколько раз я собою и вами убит. 1988

ДАЙ БОГ!

Дай Бог, слепцам глаза вернуть и спины выпрямить горбатым. Дай Бог, быть Богом хоть чуть-чуть, но быть нельзя чуть-чуть распятым. Дай Бог, не вляпаться во власть и не геройствовать подложно, и быть богатым — но не красть, конечно, если так возможно. Дай Бог, быть тертым калачом, не сожранным ничьею шайкой, ни жертвой быть, ни палачом, ни барином, ни попрошайкой. Дай Бог, поменьше рваных ран, когда идет большая драка. Дай Бог, побольше разных стран, не потеряв своей, однако. Дай Бог, чтобы твоя страна тебя не пнула сапожищем. Дай Бог, чтобы твоя жена тебя любила даже нищим. Дай Бог, лжецам замкнуть уста, глас Божий слыша в детском крике. Дай Бог, живым узреть Христа, пусть не в мужском, так в женском лике. Не крест — бескрестье мы несем, а как сгибаемся убого. Чтоб не извериться во всем, Дай Бог, ну хоть немного Бога! Дай Бог, всего, всего, всего, и сразу всем — чтоб не обидно… Дай Бог, всего, но лишь того, за что потом не станет стыдно. 1989

Написано в Киеве после заседания украинской Рады, полного взаимоозлобленности депутатов, когда я почувствовал, как хрупка эта громада, называемая СССР.

ПОЛОВИНЧАТОСТЬ

Смертельна половинчатость порывов. Когда, узду от ужаса грызя, мы прядаем, все в мыле, у обрывов, то полуперепрыгнуть их нельзя. Тот слеп, кто пропасть лишь полуувидел. Не полупяться, в трех соснах кружа, полумятежник, полуподавитель рожденного тобою мятежа. При каждой полумере полугодной полународ остатний полурад. Кто полусытый — тот полуголодный, полусвободный — это полураб. Полубоимся, полубезобразим. Немножко тот, а все же полутот — партийный слабовольный Стенька Разин полуидет на полуэшафот. Определенность фронда потеряла. Нельзя, шпажонкой попусту коля, быть и полугвардейцем кардинала, и полумушкетером короля. Неужто полу-Родина возможна и полусовесть может быть в чести? Свобода половинная — острожна, и Родину нельзя полуспасти. 1989

ПОСЛЕДНЯЯ ПРОСЬБА

Л. Евстратовой

Что попрошу я у людей прекрасных или не прекрасных: не надо больше нам вождей. Есть вождь у нас, да только распят. И, вызывая чей-то смех, каким смеяться не пристало, еще я попрошу у всех: не надо, чтоб меня не стало. Я потихонечку молюсь, заблудший, обо всех заблудших, а сам растаять так боюсь, как в свете дня рассветный лучик. Вцепляясь в свежую траву, шепчу с надеждой всем и всюду: я просто не переживу того, что я живым не буду. И не прошу я ничего — ни орденов, ни пьедестала, за исключеньем одного — не надо, чтоб меня не стало. Как пахнет старая тетрадь с забытым лепестком жасмина. Всего ужасней потерять и красоту, и ужас мира. Забыть о смертных — смертный грех. Смерть, от людей бы ты отстала. Не надо, чтоб не стало всех. Не надо, чтоб меня не стало. 1990

Стихотворение основано, с ее разрешения, на двух очень мне понравившихся строчках самодеятельной поэтессы — Л. Евстратовой, сестры актрисы С. Евстратовой, сыгравшей главную роль в фильме «Детский сад».

«Зазвенели бубенчики хмеля…»

Зазвенели бубенчики хмеля, как в чешуйках зеленая медь, ну а что назвенеть не сумели, я сумею один дозвенеть. Во вселенную или в пылинку человек для того и вроднен, чтоб добавить хотя бы звенинку в перезвоне пасхальном времен. Я люблю запах ландышей в соснах, запах так молодого сенца, и танцующий медленно воздух возле так дорогого лица. Млечный запах ребенка прекрасен, потому что он смешан без слов с вифлеемским дыханием ясель и смущенным дыханьем волхвов. Слишком поздно пришло к нам, калекам, понимание смысла креста. Может назван ли быть человеком тот, в ком нет ничего от Христа? Пригвождали ладони мы людям (крепче не было в мире гвоздей) [7] . Разве можно с таким правосудьем верить в Бога, не веря в людей? С человечеством так я условлюсь: равнодушие к родине — грех, но превыше, чем родина — совесть, как единая родина всех. Зазвенели бубенчики хмеля, будто где-то по краю земли в несуразной алмазной метели невидимками тройки прошли. Я врагам своим весь не достанусь, почитателям тоже не весь. Бубенцом-невидимкой останусь в нашем здесь и далеком нездесь. Вдоль зареванных русских околиц, размалеванных авеню, как расколотый колоколец, что-то нежное я прозвеню. Упадет, как монетка-блестинка, прокатясь по лесам и степям, извинительная звенинка к твоим легким летучим стопам. Мне, как видите, надо так много, потому умирать не спешу, но чем больше я верую в Бога, тем все меньше у Бога прошу. 1990

7

Незакавыченная цитата из Н. Тихонова. (Примеч. авт.).

ЧЕРНАЯ СМОРОДИНА

Черной смородины черные очи, будто сгущенные капельки ночи, смотрят и спрашивают безотчетно или о ком-то, или о чем-то. Выклюет дрозд-попрыгунчик проворный черные очи смородины черной, но сохраняют завертины омута память о ком-то или о чем-то. Не заходите в память любимых. Бойтесь вы омутов этих глубинных. Даже не ты — твоя старая кофта помнит о чем-то или о ком-то. И после смерти хотел бы я честно жить в тебе вечно не кем-то, а чем-то, напоминая, как грань горизонта, только о чем-то, только о чем-то… 1991

РОДИНКА

Маше

Не хочется менять постели той, на которой ты спала, и проступает еле-еле на простыне твоя спина. Твой самолет над Машуком, а одеяло дышит мятою, и я целую ямку, вмятую вдаль улетевшим локотком. Постель, союзница-колдунья двух тел — двух слитков полнолунья, хоть очертания любимой восстанови и светом вымой! Постель, наш добрый ангел белый, ты из шуршанья шепот сделай, дай мне с прозрачного виска хоть золотинку завитка, а из морщинок простыни заколку, что ли, протяни. Любимая, ты в облаках, но тень твоя в моих руках. Твой тапочек скулит в саду, но на подушке, как смородинку, тобой уроненную родинку я утром все-таки найду. 1991

ПРИНЦЕССА НА ГОРОШИНЕ

Маше

Усни, принцесса на горошине, в сны очарованно всмотрясь. А может быть, была подброшена жемчужина под твой матрас. Усни, принцесса на горошине. Себе заметить не позволь, что болью стала так непрошено воображаемая боль. Усни, принцесса на горошине, не на перинах-облаках, а на ножах, на оговорщине, на раскаленных угольках. Договоримся по-хорошему — ты не одна, а ты со мной. Усни, принцесса на горошине, которой стал весь шар земной. 1991

МОЯ ЭМИГРАЦИЯ

Ко всеобщему изумлению, в полном разуме — сам с усам! — эмигрирую из Америки в одинцовский универсам. Я коляску качу с продовольствием, и, поняв, что я свой человек, каплет мне на штаны с удовольствием размораживающийся хек. Эмигрирую из Америки без ее чуингама во рту и в неслыханные истерики, и в невиданную доброту. От витрин с несоветским личиком, где и лобстеры, и камамбер, эмигрирую к маминым блинчикам — сверхоружию СССР. Эмигрирую на Патриаршие к водосточной отечной трубе, где — ты помнишь, любовь моя старшая? — ткнулся носом я в губы к тебе. И под чьи-то усмешки игривые, под недоброе: «Ну и ну!» очень правильно эмигрирую я в неправильнейшую страну. Мое место — не в «Уолдорф Астория», а за бабушкой, скрюченной, как в страшной книге российской истории вопросительный горестный знак… 1991

ДАВАЙ, МОЙ ВРАГ

Давай, мой враг, дружить домами назло врагам, на радость маме. У нас есть общие враги, — ты им — смотри — не помоги. А мамы разные у нас, — лишь слезы общие из глаз. И общий есть у них порок — их вера в праздничный пирог. Давай, мой враг, любимый самый, опять укроемся вдвоем, как одеялом драным, драмой, давай друг друга не убьем. Давай вернем друг другу пули из тел, израненных вконец, и пули превратим в пилюли для наших загнанных сердец. Давай, как тысячи пельменей, налепим свеженьких врагов для тысяч новых примирений, для тысяч новых пирогов… 1991