Окорок единодушия
Шрифт:
VI. Голос из-за могилы
Медленно, задумчиво шел он по темному коридору. В раздумье остановился он перед дверью комнаты, столь хорошо ему знакомой, как бы колеблясь отворить ее, и вздохнул, переступая через порог.
Прошедшее воскресло в душе его с поразительною живостью действительности, когда он вошел в комнату. Он увидел себя в полном цвете лет, пылким, страстным юношею, обладателем руки любимой женщины; безмятежное блаженство ждало его. Вот и она, его невеста, его молодая супруга; она в подвенечном платье; сколько красоты, сколько очаровательности в юных чертах ее лица! сколько нежности, сколько любви в ее голосе, в ее взоре! А теперь этот взгляд горьким упреком колет его сердце. Он не думал, что его рана может раскрыться так мучительно.
Но его страдания не кончились. Вот она стоит перед зеркалом, причесывая свои черные волосы; он не может без восхищения смотреть на ее величественную красоту. Зачем нельзя возвратить прошедшего, или изгладить всякое воспоминание о нем? О, если б люди могли вновь переживать свою жизнь,
Но это горе еще отвратимо. Гордость восстает против такого решения. Он не будет слушать ее голоса. Смирись, гордец, признай свою вину, проси пощады. Решившись на это, он несколько успокоился; но его угрызения пробудились с новою силою при виде платка, которого он до сих пор не замечал на полу. Подняв его, он вздрогнул, как уязвленный змеею. Он знал, чей это платок, чьею кровью он смочен. Вот и его вензель, вышитый ее рукою!
И восстало новое видение, грознее, мучительнее первого. Туманная заря тускло освещает двух людей, которые дерутся на шпагах. Их секунданты беспокойно следят за каждым ударом, радуясь каждому отраженному нападению, надеясь, что легкая рана окончит бой. Но не того хочет один из дерущихся, мрачный, дышащий только мщением. Он сделал ложный удар — соперник обманулся, открыл себя, и шпага до эфеса погрузилась в его грудь. Он упал; хотел что-то сказать и не мог; он только обратил умоляющий, кроткий взгляд на своего убийцу; но убийца с мстительным торжеством смотрел на умирающего противника, спокойно отирая дымящуюся кровью шпагу. Потом он вырвал листок из своей записной книжки, начертил на нем карандашом несколько слов и, завернув записку в окровавленный платок, отправил эту посылку своей жене; а между тем раненный умер; разошлись свидетели дуэли.
Говорят о наказаниях преступникам. Чем же наказать такого преступника? Всякая казнь мала ему. А люди прощают его! О, как пахнет кровью этот платок! Прочь, прочь платок!
А это что такое? Письмо и чашка. Ужели это также обвинители убийцы? В чашке был опиум. Она отравилась этим ядом — неужели из этой чашки? Письмо адресовано к нему: на адресе ее почерк. Печать цела. Он ломает ее, начинает читать. Голова его кружится; лист надает из его рук. Опомнившись, он пожелал смерти. «Нет, еще рано: мой долг еще не исполнен; мне нужно прежде совершить его». Он начал перечитывать письмо.
«Простите, простите навеки, сэр Вальтер. Не жалейте обо мне: когда вы будете читать эти слова, всякое сострадание будет уже напрасно. Я выпила яд, чувствую, что вечный сон одолевает мною. Невыносимая скорбь заставила меня искать смерти. Умираю, молясь о том, чтоб этот поступок был прощен мне, чтоб прощены были и вы. Да будут услышаны мои мольбы! В последнюю минуту не упрекаю вас; пусть я одна буду виновна в своей смерти. Не в упрек вам говорю и то, что ваши подозрения были несправедливы. Но вы должны знать истину, чтоб ваше заблуждение не погубило и сына, как погубило мать. Я была верна вам, сэр Вальтер; не только делом, ни одной мыслью не изменяла вам жена. Я любила вас, несмотря на вашу оскорбительную подозрительность, несмотря на вашу жестокость. Совесть моя чиста от бесчестия, которым было бы опозорено ваше имя. Но были у меня недостатки, которые казались мне простительны и которых не оправдываю теперь, при дверях гроба, потому что они привели меня к нему. Прежде они казались мне ничтожны; теперь я смотрю на них иначе, и жалею от глубины души, что так поздно поняла их важность. Я была капризна, я слишком полагалась на свое могущество, я любила блистать; я слушала лесть, которую презирала, которая была мне скучна. Мои вкусы сходны были с вашими, но я не показывала вид, что люблю общество, потому что мне хотелось заставить вас повиноваться мне, жертвовать вашими привычками моему желанию. Я была избалована воспитанием; я думала, что мужчина должен быть рабом жены-красавицы, должен покоряться всем ее прихотям, вести образ жизни, какой велит ему вести она. Не оправдываюсь тем, что не знала вашего характера. Я надеялась на твою любовь ко мне, на силу своей красоты, я не предвидела опасностей. Увидев опасность, я не хотела сознаться, что ошибалась, не хотела обнаружить этого перед тобою. Так возник между нами раздор, и ошибки мои стали причиною неисправимых бед. О, пусть моя судьба послужит уроком для других! Но меня можно извинить тем, что я не понимала всей опасности несогласия, основанного на таких ничтожных поводах. Я думала, что твое огорчение — минутное неудовольствие; что, примирившись, ты с новою силою полюбишь меня. Но час примирения не приходил; в твоем сердце пробудились неисцелимые подозрения.
Извиняя себя, я должна извинять и других. Не хочу растравлять твоей раны; но истина требует очистить от подозрений память того, кто был истинным другом твоим и моим, но особенно твоим, сэр Вальтер. Он всегда старался объяснить мне твои прекрасные качества, защищал, если я в чем-нибудь обвиняла тебя. Он не колеблясь указывал мне мои ошибки, говорил, какой вред могут принести они. Он всегда старался примирить нас, и жертвовал собою для нашего сближения, зная, какой опасности подвергает его твоя подозрительность.
Не буду припоминать ужасных обстоятельств, бывших причиною нашего окончательного разрыва. Я знаю, что ты был увлечен страстью и ревностью; я знаю, что ты горько раскаивался в своем поступке: размышление убедило меня в том, и сама я тут в первый раз почувствовала всю пагубность моего безрассудства. Я решилась восстановить себя в твоем мнении полным сознанием всех своих ошибок, просить твоего сострадания и прощения. Я послала за сэром Джильбертом де-Монфише, чтоб он дал мне совет, как лучше исполнить это намерение. И в этом опять я поступила безрассудно; но если б волнение не лишило меня возможности рассуждать, я не назначила бы ему тайного свидания. Потом я узнала, что моя горничная, Элиса Эггс, изменила мне — да простит ей Бог! Едва сэр Джильберт, выслушав мой план, сказал, что вполне одобряет его, что я должна как можно скорее и откровеннее исполнить свое доброе намерение, как явился ты. О, страшная сцена! Бешенство владело тобою. Я усиливалась рассказать тебе все, что пишу теперь. Ты не слушал меня. Я обняла твои колени — ты оттолкнул меня. Только кровь, его кровь могла утолить твою ярость! О, горе! о, горе нам всем!
Оставшись одна, я долго не могла опомниться. Мне казалось, что я видела ужасный, невозможный сон. Страшная истина была однако несомненна. Напрасно посылала я к тебе письма. Я сама пошла в твою комнату — и была отвергнута, жестоко, грубо отвергнута. Но я готова была перенесть все оскорбления, чтоб предупредить роковое бедствие. Оно совершилось, совершилось быстрее, нежели ждала я. Не упрекаю тебя; но если б ты знал, что делаешь, ты не сделал бы этого. О, какая жестокая записка! о, какою чистою кровью омочен твой платок!»
Он остановился. Холодный пот выступил на его лице. Болезненные судороги стеснили его сердце. Он встал, поднял платок и чашку и долго, неподвижными глазами, смотрел на них. Наконец снова сел, чтоб дочитать письмо.
«Страшно изменилась я в эти полчаса, с той минуты, как начала письмо. Яд действует. Но пока не затмились мои чувства, заклинаю тебя, Вальтер, всем, что тебе свято, не покидать нашего младенца: он твой сын. Будь же ему отцом. Это последняя просьба жены, умирающей невинно и прощающей тебе все. Мой бедный сын не будет знать любви и ласки матери — пусть знает хотя любовь отца. Да будет он утешением тебе, Вальтер! Научи его с любовью вспоминать обо мне. И когда придет время, да будет суждено ему насладиться счастьем согласной семейной жизни, счастьем, которого лишены были мы с тобою, Вальтер. Благословляю его, благословляю тебя!»
Он зарыдал.
«Как исполнены мною ее желания! — вскричал он наконец. — Мой сын был покинут, не признан своим отцом! Но мог ли я поступить иначе? Я не знал этого письма! Оно, нет сомнения, с умыслом было утаено от меня. Но кем же? Быть может, тою же рукою, которая теперь положила его сюда с этим кровавым платком. Не Ропер ли сделал это? Нет, не может быть. Но все равно. Я узнал, что нужно мне было знать. Я исполню свой долг, исполню ее завещание!»
VII
Видения
Он не ложился спать; ему было не до сна, и ему не была тяжка бессонная ночь — он успокоился в душе. Успокоился! мог ли он знать покой, пока не угаснет в нем память о прошедшем вместе с жизнью?
И что такое жизнь? Разве не потеряла она для него давно всякую цену? Разве не присоединились теперь к скорби угрызения совести? Черные мысли овладели несчастным стариком. И каково будет ему смотреть на сына, мать которого так несправедливо оскорблял он, покрыл позором, довел до отчаяния? Он не решится никогда посмотреть в глаза своему сыну. Зачем же жить? Правда, милое существо, которое стало подругою жизни этому покинутому сыну, с нежным состраданием к несчастному выслушало его печальную повесть; но и она не возненавидит ли его, когда истина раскроется перед нею вполне? Да, и она не будет жалеть о нем. Он разорвал все узы, связывающие людей между собою; он лишился прав на любовь от людей. В этой комнате уж было совершено самоубийство, пусть же здесь совершится казнь преступника!
Он взял свою шпагу, обнажил ее — еще миг, и все кончено; но одна мысль удержала его руку: он еще не исполнил своего долга; он без того не может расстаться с землею. Он должен признать своего сына, объяснить ему все, дать ему всякую возможность безмятежного счастия, в вознаграждение за лишения, которым его подвергнул. Он должен смыть позор, которым покрыл память своей жены. Он исполнит все это, написав письмо к своему сыну. Тяжела его обязанность, но он не умрет, не совершив того, чем обязан жене и сыну.
Он положил шпагу и взглянул на часы. Три четверти двенадцатого — через час он будет свободен расстаться с ненавистною жизнью. Он раскрыл свой портфель, вынул из него чернильницу и связку бумаг, положил их на стол и придвинул кресла. Он отыскал в бумагах свое завещание, просмотрел его и, запечатав, надписал на пакете: «Мистеру Роперу, душеприкащику Вальтера Физвальтера, баронета».
Потом он начал письмо к сыну. Долго писал он, потому что должен был объяснить ему все. Он заключил его выражением полного удовольствия своего, что сын его нашел себе такую милую, любящую жену, с которою навеки будет счастлив. Он заклинал его дорожить супружеским согласием, как первым, единственным счастием жизни и указывал ему, в предостережение, на свою судьбу.