Окровавленная красота
Шрифт:
И осознать, что одиноким
Ты был, когда измерить смог
Теченье прошлого, далекий
Путь в настоящее широким
Мостом в грядущее урок.
Солги мне, милая Голубка,
И очень крепко обними.
Солги
И томно в ухо мне вздохни.
Солги мне, милая Голубка,
Отдай мне крики все свои.
Солги мне, милая Голубка,
И нежно бедра обхвати.
Солги мне, милая Голубка,
И мою тьму ты усмири.
Солги мне, милая Голубка,
И поцелуй мне подари.
Голубка, милая Голубка,
Не прыгай в омут с головой,
А между нами связь так хрупка —
Ее легко сломать рукой.
Моей зависимостью стала,
Лишая кислорода крохи,
Возвышусь я до пьедестала,
Отдав тебе любовь эпохи.
Это не просто слова. Это мрачные, преследующие и прекрасные эмоции.
Я была почти уверена, что Томас писал не обо мне, пока не увидела то, что было на последней странице.
Солги мне.
Последняя строка была написана резким подчерком, кончик его ручки оставил на странице вмятины от его нажима.
Боль, которую я причинила.
С чувством вины, раздирающим мою грудь, я прекратила выбирать книги и, сморгнув слезы, застилавшие мне глаза, вышла из библиотеки.
— Войдите, — резко сказал Томас, как только я постучала в дверь.
Он оглянулся, когда я вошла, и я закрыла за собой дверь.
— Лу спит?
— Да.
Его холодный тон напомнил мне о первых наших совместных встречах, и я сказала себе, что заслужила это, затем сделала шаги, продвигаясь вглубь его комнаты.
Не было никаких признаков того, что я здесь была. Никаких. Остатки нашего ужина были убраны, а постель застелена. Аромат нашего совместного времяпрепровождения давно выветрился из этого, похожего на пещеру, пространства.
—
«Ты», — хотела ответить я, но так и не смогла произнести ни слова.
Вместо этого я приложила все усилия, чтобы проигнорировать его ледяной взгляд, и вытащила дневник из-за спины.
— Ты… ты написал все это?
Льдисто-голубые глаза вспыхнули, когда Томас увидел свои слова, свое сердце в моих руках.
Его тон был таким же резким, как и его взгляд, когда он, наконец, спросил:
— А чем, по-твоему, я занимался в свободное время? И с этим дневником? — Когда он увидел мои сомнения, горько рассмеялся. — Можешь не отвечать.
Дневник словно давил мне на плечи и сердце, когда я начала:
— Томас, я…
— Теперь мы вернулись к Томасу? — Он рывком расстегнул рубашку, отчего несколько пуговиц лопнули и полетели на пол, разлетаясь в разные стороны. — Послушай, — он вздохнул, подходя ближе, но остановившись в нескольких футах от меня, — я никогда не просил тебя принять или полюбить мою работу. Все, на что я надеялся, это… — Он замолчал, подняв руку и сжав пальцами переносицу.
Я сделала шаг вперед.
— На что?
Он опустил руку, и белая рубашка распахнулась, показывая скульптурное тело, которое притягивало меня, но я изо всех сил оставалась на месте.
— Я надеялся на то, что понравлюсь тебе, и что ты, возможно, захочешь разделить со мной свою жизнь.
Зная, что не должна лгать, да и не желая этого, спросила:
— Разве это не одно и то же?
— Нет. Я уже говорил тебе. Мне нравится то, чем я занимаюсь, каким бы больным это ни казалось, но работа не моя жизнь.
Я оглядела экстравагантную комнату, не в силах удержаться от того, чтобы не сузить глаза.
Его смех был мрачен и пронизан усталостью.
— Забудь об этом.
Я положила его дневник на край кровати.
— Я не хочу.
— Только ты можешь выставить меня дураком, — пробормотал он, срывая с себя рубашку и потянувшись к пуговице над ширинкой.
— Том, — начала я снова.
— Просто уходи, Голубка. Это был долгий день, и, честно говоря, я не хочу, чтобы ты и дальше терзала меня.
Его тон не оставлял места для возражений, и, честно говоря, мне больше нечего было ему сказать.
Поэтому я попятилась к двери, наблюдая за его гладкой спиной, пока его тело вздымалось от тяжелых вдохов. Затем я ушла.
На следующее утро Томаса вызвали на работу.
Он ушел, не попрощавшись, и отсутствовал десять дней.
И все же я осталась. Не из страха от того, что ждало за стенами замка, а потому, что всякий раз, когда эта мысль хотя бы касалась моего разума, жгучая боль сжимала орган в моей груди, останавливая сердцебиение и перехватывая дыхание.