Оксфордские страсти
Шрифт:
Всю эту сцену Фред Мартинсон видел из окна своей спальни. Он сказал медсестре: там дерутся. Ему стало страшно: вдруг они ворвутся в дом, найдут его. И непременно убьют его морскую свинку.
Медсестра Энн ласково обняла его:
– Все уже прошло. Не бойся, Фред. – Она произнесла это тихо, с улыбкой, глядя в его испуганные глаза. – Никто тебе ничего не сделает. Иди-ка сюда, приляг со мной рядом. Я тебя утешу.
Он повиновался, смиренно, как маленький мальчик. Оказалось, он уже не мальчик.
Вечеринка почти закончилась. По дорожке медленно катила электрическая коляска Валентина,
Официанты уже убирали несъеденную пишу, уносили неоткупоренные бутылки. Гости разъехались. Трио музыкантов погрузилось в машину и отправилось восвояси. Почти все лампочки в саду погасли.
Осталось лишь несколько бокалов для шампанского – они валялись в траве, целые.
Еще тепло, можно посидеть на воздухе. Фрэнк и Мария уютно устроились на каменной скамье в дальнем углу сада, склонив друг к другу головы над бокалами с вином. Вокруг цвели маргаритки. «Ах, какая вечеринка! А какой скандал!» – говорили оба едва ли не в полном восторге.
Дом, где еще горел свет, высился в отдалении, будто корабль, севший на мель. Они были одни. Забор позади них увивали буйная жимолость и жасмин, и аромат их был, словно недавняя музыка. За забором медленно поднималось поле, его останавливала шеренга деревьев, а за ними сгрудились темные, дикие холмы Моулси.
– Да, вот это был поединок!
– Я даже не знаю, кого мне больше жалко.
Оба были спокойны, ни о чем не сожалели, у них во всем согласие. Их не тревожила мысль о том, что принесет им завтрашний день или что может случиться через час. Словно рок не мог причинить им горя. Они знали друг друга прежде, пусть недолго и очень давно, и их нынешняя любовь питалась от этого корня.
– Ты писала такие удивительные письма, когда признавалась, что когда-то принимала опиум, Я задним числом волновался за тебя, конечно, но восхищался, как ты все это выразила – и что ты пережила.
– Ну-у, сейчас об этом уже можно говорить. Но куда лучше наслаждаться душевным здоровьем, чем безумием. Из этих двух безумие – куда более суровая темница. Если есть выбор.
Прямо позади них светился фонарь – фальшивая луна из гофрированной бумаги. В кустах ему пела птиц хотя ей давно пора было спать.
Фрэнк спросил Марию про рак. Страх перед этой болезнью уже давно определял в ее жизни всё.
– Я так боялась умереть молодой, – сказала она стискивая его руку. Он с удовольствием отметил про себя что у нее дорогие кольца и браслеты. – Я так жаждала реализовать себя, – продолжала она. – Муж в конце концов устал от этой бесконечной болезни. Бедный Альфредо! И я не хотела, чтобы мой ребенок был рядом. Ужасно. Я вела себя ужасно. Вот тогда мне понадобилась душевная опора, а ее давали твои письма.
Она провела рукой по светлым волосам. Звякнули браслеты на запястье.
– Давай не будем больше про это, ладно? Да, я вечно живу под страхом смерти, но самая ужасная пора уже закончилась – хотя бы на время. У тебя в доме я в безопасности. – Она улыбнулась ему и захихикала: – А знаешь, у нас с Альфредо сейчас и отношения получше. Хотя общих интересов мало, зато я вижу, какой он добрый, как его любят другие.
Фрэнку не хотелось про это слышать.
Она задрожала, и он тут же встревожился, сказал, что слишком похолодало, что им пора домой. Но на свежем воздухе так приятно, возразила она.
– Так ведь почти полночь.
– Не смотри на часы, дорогой. Может быть, время остановилось.
– Наверное. В моем саду.
– Тогда и больше не увижу Рим.
Она вынула из сумочки несколько блестящих монеток, положила их не стол.
– Это евро, в Англии на них ничего не купишь, – усмехнулась она. – Но если время остановилось, какая мне разница?
Она перевернула монеты: почти все из Италии, одна из Германии и еще одна из Бельгии.
– Видишь, как далеко заехали монетки… Хорошо, если нахожу в кошельке хотя бы одну английскую.
А он подумал, какое она совершенство. Было ли когда-нибудь у него в жизни, чтобы женщина так его очаровывала? Скоро они лягут спать, в одну постель; какое неспешное удовольствие – предвкушать ее тепло, ароматы ее духов, ее объятия.
Она спросила его про детские годы. Фрэнк отвечал, что рос в особом положении. Родители его были люди состоятельные, жили в огромном хаотичном имении в Гемпшире. Отец, с которым они никогда не были близки, был управляющим крупной компании, выпускавшей печенье и кондитерские изделия: марка «Мартинсон», на которой зиждилось все их благосостояние, была семейным кулинарным рецептом: он достался им от прабабки, а та, в свою очередь, получила его, вне всякого сомнения, от своей бабушки. Мать Фрэнка, Лавиния, была человеком добрым и спускала ему многое, однако с детьми не была близка: ему казалось, это совершенно в духе той эпохи. Фрэнк учился в Ориел-колледже в Оксфордском университете, изучал философию, политику и экономику и закончил курс с отличием.
– Понимаешь, Мария, мои родители из торговой среды. Для них все определяют деньги. Но среди родственников у нас всегда были люди творческие, даже один настоящий поэт. Они на деньги вообще плевать хотели. И я это всегда уважал. Мой двоюродный дед, Трой Мартинсон в начале двадцатого века даже был известен, как хороший художник. Он терпеть не мог Англию, все это мещанство, поэтому уехал в Париж, жил на Монмартре. Был тот еще Казакова… А еще раньше, в девятнадцатом веке, был такой Хьюго Мартинсон. Поэт, сейчас его стихи не слишком читабельны. А в ту пору с ним и Байрон дружил, и Том Мур – тот, что написал «Лалла Рук». [41] Он увлекался Востоком – тогда, правда. Восток начинался в Белграде. Я восхищался этими родственниками. Вольные, независимые натуры. Как ты, моя красавица! Среди них и женщина была: сестра бабушки со стороны матери, Эйми Фиппс. Художница, жила в Шотландии, писала животных, пейзажи. Я тебе утром покажу ее картины, скот в горах на севере Шотландии… «Поутрудух в горах коровий…» И вот видишь, несмотря на таких замечательных творческих предков, во мне возродилось это ужасное семейное пристрастие к заработку на «печеньицах истории»…
41
Томас Мур (1779–1852) – ирландский поэт. Самое крупное его произведение «Лалла Рук» – «восточный» роман с вставленными поэмами – стоит» одном ряду с «Ватеком» Бекфорда и восточными поэмами Байрона. «Лалла Рук» была переведена на фарси и стала популярна в Персии как «великая национальная эпопея».
Она плотней прижалась к нему.
– Ты слишком над собой иронизируешь. В Англии это прямо национальный порок.
– А я-то думал, у нас другой национальный порок.
В летние каникулы, самые длинные, когда Фрэнк еще был подростком, семья Мартинсонов всегда ездила в Италию: несколько недель лазили по горам, а остальное время нежились на пляжах Адриатики. Тогда Фрэнк и выучил итальянский.
Они держались за руки и улыбались друг другу.
– Интересно, какая ты была девчонкой?