Олег Рязанский
Шрифт:
— Я спрашиваю — когда угнали женщин?
— На второй... четыре дня назад... Нет, пять... Что-то у меня всё перепуталось, которую ночь не сплю... Вовремя ты подоспел. Только что же князь-то подмоги тебе не дал?
— Дал, — кивнул Степан. — Две сотни копейщиков. Они отстали, непривычные к скачкам.
— Две сотни? — обрадовался Шушак. — Да твоих полсотни, да у меня десяток остался. Так мы живём! Только вот где я их размещу.
Степан не слушал уже нетрезвого и потому многословного сотника. Он думал о женщинах, угоняемых в рабство, бредущих где-то в холодной, враждебной им степи,
— Куда погнали? — спросил он, перебив Шушака.
— Кого? — не понял тот.
— Наших женщин.
— Не знаю... На юг. В Крым, наверное, сейчас у Литвы дружба с Мамаем. В рабство продать можно либо в Крыму, либо в Сарае, на Волге.
— Дай мне полусотню.
— Зачем?
— Догоню и вызволю.
— Ты что, сдурел? — уставился на него сотник. — От долгой скачки в голову вдарило? Как ты их догонишь на усталых конях? И где?
— За Северским Донцом.
— Так там кругом татарские табуны, стража, отряды.
— Вырвемся.
— И не думай! — Сотник протрезвел от злости.
— Неужто без боя, не пытаясь ничего сделать, ты готов своих людей на рабство обречь?
— Не своих людей, а твою красулю. — Сотник с издёвкой хохотнул. — Нетто там, на Рязанщине, попригожее не нашёл?
— Не смей! — выкрикнул Степан яростно. — Не смей! Она... они мне жизнь спасли, выходили. А другие — что, не наши бабы?
Сотник опустил голову. Похоронив жену, он одно время похаживал к молодой тогда вдовушке-воеводихе, даже подумывал о женитьбе. Но отпугнула она его сварливостью и властностью. Сотник привык быть хозяином и в сотне, и в доме. Так и не решился, а через несколько лет, глядя на постаревшую, вечно раздражённую воеводиху, хвалил себя за осторожность, хотя и понимал, что при муже она, может бать, такой и не стала бы. Поговаривали, что скопила она немалые богатства, выменивая и покупая у воинов сторожевой сотни поживу, и что только жадность не позволяет ей уехать из опасного места на меже.
Молчание сотника Степан расценил как неуверенность.
— Так дашь полусотню?
— Нет, не дам! — Шушак сказал это неожиданно ясным и трезвым голосом. — Хватит и того, что ты, уйдя тогда с полусотней, нас на разгром обрёк.
— Что ты говоришь, Иван? — Степан оторопел.
— То и говорю: не забери тогда ты полусотню, я бы этих бродячих разбойников-литвинов в первом же бою расчихвостил. И крепостица осталась бы целой, и бабы наши при нас: портомойки, швеи, поварихи, огородницы — все наши умелицы, воев утешительницы здесь бы были. На тебе вина!
— Я повеление князя выполнял!
— На всякое повеление есть своё разумение! — буркнул сотник. — Да что теперь говорить. Полусотню я тебе не дам. Людей погубишь, свою голову потеряешь, а баб не выручишь и меня опять без воинской силы составишь.
— У тебя две сотни копейщиков... — начал было Степан.
— Всё! Я сказал — нет!
— Тогда я один поскачу! — теряя власть над собой, закричал Степан.
— Я и тебя не пущу.
— Я дружинник княжий, ты надо мной не волен.
— Пока ты под моей рукой, я над тобою волен. Могу и в поруб посадить. Да и дружок твой тоже с тобой не поскачет, ума у него поболе.
Степан обернулся и взглянул вопросительно на стоящего у двери Юшку. Тот похлёстывал сапог плёткой и хмуро смотрел поверх голов спорщиков.
— Поскачешь, Юшка?
— Нет, не поскачу.
— А если я тебя попрошу?
— Умереть за тебя и просить не надо. А глупости с тобой делать — уволь. Не поскачу. — Юшка подумал и добавил твёрдо: — И тебя не пущу.
— Как ты смеешь! — сорвался Степан. — Я твой господин!
— Попадём в плен — оба рабами станем: ты не господин, и я не слуга.
— Ну и хрен с вами, тогда я один! — Степан ринулся к двери.
Юшка, обхватив его железными ручищами, сказал негромко, почти ласково:
— Конь твой на последнем перегоне расковался, али забыл? А кузнец тутошний погиб.
От этих обыденных слов вся решимость, гнев, отчаяние Степана вдруг ушли. Он сел и закрыл лицо ладонями.
...Вскоре прибыли копейщики. Их сразу же приспособили к делу: копейщики учились степным премудростям, споро восстанавливали заставы, засеки, сторожи на меже, возрождали городище. Откуда-то появились и первые бабы и девки, такие же умелицы, что были и раньше, до них. Они всегда неизвестно как приживались, вопреки всем опасностям, на границе и дарили мужикам-воинам свою заботу и любовь, не требуя в ответ ни обещаний жениться, ни денег, ни даров...
Глава двадцать вторая
Васята сидел во дворе на весеннем, быстро набирающем силу солнышке и наблюдал за Дарьей, пытаясь делать это незаметно.
Страшная зима осталась позади. Поэтому ли, а может, ещё по какой причине, Дарья вдруг расцвела, помолодела, словно и не было ей тридцати лет. А ведь в тяжёлые годы беспрерывных войн бабий век был короток: в таком возрасте многие уже становились старухами. Хоть и суетилась она с утра до вечера, поднимая разрушенное хозяйство, но на лице появился румянец, глаза светились, она часто без видимой причины смеялась. Машенька, глядя на мать, тоже веселела.
Другой на месте Васяты давно бы задумался, почему вдруг с необъяснимой силой потянуло его к Дарье, когда-то в незабвенные юношеские годы ставшей его первой женщиной. Да только не в его характере было мучить себя раздумьями и сомнениями, он просто глядел на Дарью и радовался. Культя уже почти перестала болеть, силы постепенно возвращались, и близость красивой, статной, здоровой женщины начинала по-мужски волновать.
Недавно соседки, ходившие в Переяславль, принесли радостную весть: жив Дарьин сын и, более того, взяли его полноправным воином в княжескую дружину. Передавал он, что скоро выкроит время, прискачет проведать мать с сестрой.
Васята грелся на солнышке, смотрел, как носится-летает по хозяйству Дарья, и блаженная улыбка сияла на его лице.
Неожиданно в проломе ограды разрушенного дома показалась лысина. За ней появилась всклокоченная борода, а потом и сухонький, тощий старикашка в домотканых обносках, без шапки. Светлые, выцветшие глаза, провалившиеся в полукружья тёмных глазниц, быстро обежали двор и остановились на Васяте. Старик улыбнулся беззубым ртом и сказал неожиданно густым и громким для такого тщедушного тела басом: