Олег Рязанский
Шрифт:
Темник Мамай начинал постепенно беспокоить Олега. Именно он, Мамай, летом прошлого года способствовал, как сообщили верные люди и из Сарая, и из Москвы, получению Дмитрием ярлыка на великое княжение в обход Михаила Тверского. Не помогло Михаилу и заступничество Ольгерда, и то, что его сын, Иоанн Михайлович, находясь в Орде как заложник, свёл полезные знакомства с татарскими вельможами и постарался через них помочь отцу. Всем заправлял хитрый темник, необъяснимо почему благоволивший Дмитрию Московскому. Не так давно Мамай силой и хитростью объединил две Орды — Золотую и Волжскую и стал обоих полновластным хозяином. Но, не будучи чингисидом, то есть прямым
— Придётся тебе, Епифан, ехать встречать мурзу.
Кореев поклонился, давая понять, что всё понимает и готов выехать в любое время.
Олег Иванович вспомнил о боярах, терпеливо ожидающих, когда он закончит шептаться с любимцем, и досадливо нахмурился — не к месту и не ко времени сейчас это подобие большой думы.
Спасибо, дворский догадался: встал, поклонился, спросил, нужны ли бояре великому князю в совете.
Олег с облегчением ответил, что благодарит за помощь, и отпустил всех, благосклонно улыбаясь.
Как только шедший последним боярин Корней протиснулся в дверь, — до чего медведеподобным стал, подумал Олег, — Кореев сказал:
— Саламхир-то совсем недавно в чести у Мамая.
— Это к тому, что новый любимец более жаден до подарков, нежели старый, уже насытившийся?
— Вот именно, князь.
Олег задумался. Вновь придётся открывать сундуки княжеской казны. Удивительно, что бесконечные поборы, взятки, подарки, подношения, поминки до сих пор ещё не истощили её, скупо пополняющуюся от скудных урожаев разоряемой земли. Но Епишка прав: к молодому Саламхиру следовало явиться с полными руками...
Без Боброка, давно уехавшего обратно в Москву, Владимир Пронский не смог оказать никакого сопротивления. Нескольких полков великокняжеского войска, нашедшего приют в мещёрских лесах на зиму, да полутумена [37] Саламхира оказалось достаточно, чтобы не только изгнать войско пронцев, но и захватить самого правителя в плен.
Владимир Пронский, грузный, с обильной сединой в недавно ещё густых, красиво вьющихся волосах, а ныне нечёсаный, с непокрытой головой, стоял в середине двора у великокняжеского терема в Переяславле, терема, где неполную зиму прожил хозяином, принимая бояр и удельных князей, где его взгляда ловили десятки расторопных холопов, терема, сохранённого им для себя и от пожаров, и от грабежей, и от жадных московских воинов, и смотрел в забранное фигурной золочёной решёткой оконце из разноцветных стёкол, за которым, как он догадывался, находился великий князь Олег Иванович, двоюродный брат, многолетний союзник, недавно им преданный.
37
Тумен — десять тысяч воинов.
Пронский смотрел на сверкающую в лучах весеннего солнца решётку, а сам мучительно думал о том, о чём не переставал размышлять с первых дней развала своего войска: почему вдруг Дмитрий Иванович Московский отозвал Боброка, оставив его один на один с младшим по возрасту и старшим по положению на княжеской лествице двоюродным братом?
Ответа не было. Терем, сохранившийся во всей своей резной красоте, молчал.
Владимир Пронский склонил голову.
Тишина.
Он медленно опустился на колени.
Тишина.
Он встал.
И опять лишь тишина в ответ.
Он повернулся и пошёл к воротам. Оглянулся. За цветным оконцем смутно угадывалась тень двоюродного брата.
Пронский постоял — тень не шевелилась. Он перевёл взгляд на двери высокого крыльца. Они оставались закрытыми.
Он повернулся и сделал ещё несколько неуверенных шагов. Вновь оглянулся. Подошёл вплотную к воротам.
Из бревенчатого сруба, где обычно несли службу воротные, никто не показался. Пронский толкнул боковую калитку, сбитую из толстых, в руку, дубовых досок, крытую листовой медью.
Калитка легко отворилась. Он шагнул и ещё раз оглянулся на терем, на молчаливое окно.
Пронский вышел за калитку. Местами уцелевшие стены детинца, что охватывали невысокий холм с княжеским теремом, были пустынны. Вторые ворота были открыты. Он медленно побрёл вниз, ничего не понимая, ни о чём уже не думая, ощущая только свою беззащитную спину, в которую так просто было бы вогнать оперённую стрелу.
Утром, когда его привезли из узилища и поставили в середине двора, он ещё надеялся на суд, переговоры и прощение.
Внезапно стал слышен весёлый перестук топоров — рязанцы возводили избы на пепелище. Навстречу Пронскому выползла пароконная волокуша. Паренёк лет пятнадцати вёл усталых лошадей под уздцы, за ними волочились связанные хлыстом брёвна. Паренёк безразлично поглядел на старика и, ни слова не сказав, потянул лошадей дальше, своей дорогой.
«Не узнал», — мелькнуло в голове у Пронского. Да и как узнать? Схватившие его ордынцы обобрали — не то что кольца и перстни, сапоги стянули, кинув какие-то лапти...
Может, так оно и к лучшему — не терзаться стыдом, встречая ограбленных, разорённых им и его людьми рязанцев?..
Он вышел за околицу, так и не встретив ни одного человека, кто узнал бы его. Оглянулся, перекрестился на уцелевший в пожарище крест на соборе Пресвятой Девы и побрёл на запад.
Больше в летописях имя Владимира Пронского не упоминалось.
Глава двадцать первая
Полусотня Степана была всю зиму на странном положении: то ли пленные, то ли запасное войско у пронских. Стояли в том же самом селении, где их задержал осенью на пути в Переяславль лихой пронский воевода. Всё это время жили впроголодь. Владимир Пронский, распорядившись оставить их в селе, забыл выделить на кормление денег. Степану пришлось распороть свой заветный пояс с добычей и постепенно продавать драгоценности, чтобы кормить людей. Юшка ворчал, но понимал, что иначе Степан поступить не может.
К середине зимы пошёл слух, что московские полки вместе с воеводой Боброк-Волынским ушли домой. Степан поверил, потому что пронские воины, оставленные присматривать за полусотней, неожиданно изменили своё отношение и даже стали уверять, что пошли на Рязань не по своей воле, а по принуждению.
Степан жадно ловил все слухи — и о мурзе Саламхире, что за серебро оказывает помощь великому князю Олегу Ивановичу, и о Владимире Пронском, что остался в высоком переяславском тереме один со своими боярами, — переметнувшиеся к нему рязанские мужи сбежали.