Олег Рязанский
Шрифт:
Степан отстранил руку:
— В каком монастыре?
— В Спас-Никитском. Пострижена сестрой Евпраксией. Полгода уж, как постриг приняла. — Боярин снова протянул руку, выхватил повод у Степана и попятился, увлекая за собой коня.
Юшка удержал коня за узду и вопросительно глянул на Степана.
— Пусть едет, — вздохнул тот.
Юшка выпустил узду. Боярин вскочил в седло с юношеской прытью, несмотря на возраст и немалый вес, гикнул и поскакал, взметая комки грязи с разбитой дороги.
— Куда
— Помозгуем... Может, в лесах схоронимся, а может, в вольный Новгород подадимся.
— А мы куда? — обратился Юшка к Степану.
— В монастырь.
— Ты думал, чем это грозит?
— Ты ли это, Юшка? — удивился Степан. Впервые товарищ и верный друг выражал опасение.
— Ведь она Богу обет дала, — неуверенно протянул тот.
— Ах, это... Ничего, Бог простит, а митрополит грехи отпустит, ежели его великий князь о том попросит. Поспешим, некогда раздумывать. Боярин может раньше нас успеть в монастырь.
...В монастырь ворвались ночью, опередив Корнея. Монахини только крестились, подчиняясь антихристам, да посылали проклятия на их головы.
Степан не ожидал, что полгода, проведённые в монастыре, так изменят внешность Алёны: тоненькая, бледная до прозрачности, с огромными глазами в тёмных подглазницах, стояла она перед ним в своей келье. Слышны были голоса молящихся: Юшка согнал всех в церковь и запер там, чтобы не мешали.
— Алёнушка, любовь моя! — выговорил наконец Степан.
— Нет, нет... — подняла перед собой руки Алёна. — Не губи мою душу! Пожалей... не смей подходить ко мне!
Степан хотел было шагнуть.
— Остановись! Я голову себе о камни размозжу!
— Лапушка, ты выслушай, — начал Степан и остановился. Что он может сказать? Он не был готов к такой встрече. Алёна в мыслях представлялась ему совсем иной, он ждал ревности, слёз, обид, а главное — радости. А перед ним стояла бесцветная, потухшая монашка — что сказать ей?
— Зачем себя заживо хоронить в монастыре? — произнёс он наконец. — Добро бы я ещё не знал, что такое монашество. Куда как хорошо знаю — сам почти полгода милостью Олега Ивановича провёл в келье, ты же помнишь...
Алёна успокоилась, опустила руки. Степан понял: только так и можно разговаривать — неторопливо, рассудительно.
— Видел я сейчас твоих монахинь. Усохли, бабьего счастья не узнали, детей не родили, груди пустоцветом повисли, очи мутными от слёз и ночных бдений стали... Неужто забыла ты меня, не любишь больше?
Алёна встрепенулась:
— Ты первым забыл меня!
— Ни на минуту не забывал, клянусь тебе, Алёнушка. — Степан обрадовался, что прорвалось живое чувство.
— А когда из Рязани убегал — обо мне помнил? А когда навек княжеской милости лишился — помнил? А когда в Москве ключницу себе завёл, тоже помнил? А когда моего отца и мать горевать заставил, меня оплакивать?
— Твоего отца я спас... — Степан сделал шаг.
— Не подходи!
— Пойми, всё это не то, не главное. Я жить без тебя не могу!
— А я могу? — вырвалось у Алёны.
— Значит, помнишь меня, не забыла, любишь?
— Я памятью живу.
— Память — обо мне?
— Нет, о твоей ключнице проклятой!
— Да нет её, нет, прочь уже отослал...
— Врёшь! Здесь она. — Алёна быстро коснулась пальцем груди Степана.
— А тут и вовсе никогда не была. — Степан схватил Алёну за руку и стал медленно притягивать к себе, приговаривая: — Одну тебя любил, одну... клянусь... Была слабость, прости. Неужто не простишь во имя нашей любви? Во имя будущего нашего.
— Будущее моё — гореть в геенне огненной, если не пощадишь, не оставишь меня здесь.
— Ты сама подумай, — Степан гладил руку Алёны, — на что меня толкаешь? Ну, оставлю я тебя в монастыре, замолишь ты грех встречи со мной, и утешится твоя душа, и уснёт в дымке ладана... А мне что — руки на себя накладывать? Без любви жить? Или ключницу возвращать?
— Нет, только не это! — отчаянно вскрикнула Алёна и прильнула к груди Степана.
Глава тридцать седьмая
Пригода появилась в Пажиновке к вечеру. Первой увидела её Алёна, бросилась на шею, заплакала, потом засмеялась и повела в дом с криком:
— Степа, Юшка! Смотрите, кто к нам пришёл!
Вышел Степан, приобнял Пригоду, расцеловал в чумазые щёки. Отстранив, стал с удивлением рассматривать — была она одета в какие-то тряпки, платок надвинут на самый лоб, щёки вымазаны то ли землёй, то ли сажей. Степан хотел спросить, что приключилось, почему в таком виде, но тут вошёл Юшка.
Пригода ойкнула. Юшка крепко обнял её, воскликнул:
— Я знал, что ты найдёшь нас!
Вечером, отмывшись в бане, Пригода, чистая, в длинной льняной сорочице с алой прошвой, в льняном же платочке сидела за столом и, уписывая за обе щеки обильное деревенское угощение, рассказывала:
— Почитай двадцать дён добиралась до Москвы. А уж в Москве язык помогал — расспрашивала, пока концов не нашла.
— Что, так прямо на улицах и расспрашивала? — удивился Юшка.
— Нешто я такая глупая? Имя-то проклятого сотника в памяти осталось, вот и подумала, авось кто-нибудь из его бывшей сотни попадётся на моём пути.
— И что же?
— А ништо. Как встречу воина, так и спрашиваю — не знает ли он, где живёт Пажин.
— Значит, воин какой тебя направил?