Олег Рязанский
Шрифт:
— Верно, великий князь. Только слово «дескать», которое ты употребил, больно милостиво к нечестивцу и вину его под сомнение ставит! — ответил архимандрит.
— А я его ещё не осудил, — сказал Дмитрий Иванович жёстко. — И вина его не доказана. Так что пока не подтвердится, что в обвинении владыки всё правда, милость моя на нём!
— Оболгали меня, государь! — воскликнул Степан.
— Вот видишь, святой отец. И сёстры Евпраксии, в миру Елены, в деревеньке его не обнаружили, и следов её не нашли ни мои людишки, ни ваши, монастырские.
«Слава
Неожиданно архимандрит подошёл, вперил гневный взор и поднял крючковатый когтистый палец:
— Кто оболгал, владыка? Ты кого обвиняешь, нечестивец? Одумайся, не бери грех на душу.
— То всё слова, отец архимандрит, — прервал Дмитрий Иванович. — Ответь мне, откуда известно, что именно он похитил?
— Свидетель тому есть, великий князь!
— Кто свидетель, батюшка? — подал голос молчавший до сего времени Нечай.
— Церковь хотела бы сохранить сие в тайне, — произнёс архимандрит.
— Никак, на исповеди выпытали, батюшка? — с елеем в голосе спросил Нечай.
— А ты не оскорбляй церкви, человече. Мы бережём не токмо тайну исповеди, но и тайну чистосердечного признания. Человек покаялся во грехе, ранее содеянном, и, каясь, показал на стольника.
— Так мы до сути не дойдём, святой отец, — вмешался Дмитрий Иванович. — Я неведомому грешнику верить не стану.
— Не грешнику, а церкви! — гордо вскинул голову архимандрит.
— Но ведь и церковь ввести в заблуждение можно, — опять встрял в разговор Нечай.
Архимандрит обернулся к старику, как бы признавая наконец его присутствие и право участвовать в споре, и произнёс со сдерживаемой яростью:
— В том порука — слово епископа рязанского!
— Рязань издревле против Москвы шла! — парировал Нечай.
— Церковь на Руси едина!
— Зато княжества на Руси, святой отец, всё боле врозь, чем заодно, — возвысил голос великий князь. — А церковь хотя и едина, но разными людьми возглавлена.
— Русскими людьми, великий князь.
— Да русские ли мы? — вырвалось у Степана. — Если бы так... О том только и мечтаю, чтобы русскими себя мы все осознали. Ныне же — кто тверской, кто новгородский, кто суздальский, а кто и рязанский. Ты, отче, — ты ведь рязанский, а не русский!
Архимандрит пристукнул посохом:
— Слышишь, великий князь? Он не то что грешник и блудодеец. Он смутьян, он над землями, что от века стоят, подняться вознамерился! Не оттого ли ты его покрываешь?
— А не ты ли и такие, как ты, усобицы благословляют? — спросил Дмитрий Иванович.
Архимандрит долго смотрел на великого князя, смиряя гнев, пока наконец не обрёл ровного дыхания. Тогда сказал тихим голосом:
— Кого же тут судят, великий князь? — И, покачав укоризненно головой, вздохнул: — Ты владыке обещал, что с пристрастием допросишь.
Дмитрий Иванович согласно и скорбно кивнул, повернулся к Нечаю, сделал знак. Тот мелкими шажками прошмыгнул в дальний угол, где стоял недвижно палач, что-то шепнул, вернулся, подошёл к Степану и, легонько подтолкнув его в спину сухой ладошкой, сказал ласково:
— Пошли, горемычный...
Палач вздёрнул Степана на дыбу с лёгкостью и проворством, свидетельствующим о немалом опыте. Как ни ждал тот боли, как ни крепился, ни готовился, внушая себе, что сдюжит, а всё ж не сдержал сдавленного стона, когда рвануло, выворачивая суставы, и ударило в лопатки, в голову, в глаза, словно по жилам потекла не кровь, а раскалённая руда.
Архимандрит, услыхав стон, бросил косой взгляд в полумрак застенка, отступил, крестясь и бормоча молитву:
— Блаженны и творящие суд, и хранящие правду во всякое время...
— Невиновен я, оболгали! — крикнул Степан хрипло, и тут же спину ожёг удар кнута.
— Да не будет сострадающего ему, да не будет милующего его, да будет потомство его на погибель, да изгладится имя его в следующем роде, — постепенно возвышал голос архимандрит.
— Ты что, уже проклинаешь и семя его? — гневно спросил Дмитрий Иванович. — А вина-то ещё не установлена!
— Не виновен я! — встретил Степан криком второй удар кнута.
— Пусть целует крест, что невиновен! — Архимандрит двинулся с поднятым наперсным крестом к дыбе. — Помни, грешник, отсохнут уста твои, ежели солжёшь!
Что-то в благостности архимандритова лица, в явно скрываемом торжестве настораживало Степана, но боль, сотрясавшая всё его мускулистое тело, знавшее раны, но не такое тупое, бессмысленное истязание, притупила, заглушила мелькнувшее недоверие. Он, как ему показалось, крикнул, а на самом деле прохрипел:
— Клянусь на кресте святом... невиновен...
Архимандрит приложил крест к губам Степана, тот поцеловал холодное серебро и только тогда по довольной улыбке на лице монаха понял внезапно, что именно этой клятвы ждал тот, что он, Степан, поторопился вступить в расставленную хитрыми церковниками западню, в которую вместе с ними толкал его, сам того не ведая, и простодушный, далёкий от тонкого лукавства великий князь со своей наивной хитростью. Эти мысли настолько сильно завладели им, что на короткое время ушла куда-то в глубину боль...
— Что же ещё надобно тебе, святой отец? — спросил Дмитрий Иванович.
И тогда, торжествуя, архимандрит возгласил:
— Проклял ты себя, раб божий Степан, погубил свою душу нетленную лжой на кресте, гореть тебе в геенне огненной! — Он обернулся к Нечаю и распорядился: — Вели кликнуть наших, монастырских. Пусть приведут сюда женщину, что с нами явилась.
Нечай взглянул на великого князя. Тот был спокоен, кивнул разрешающе, — видимо, ничего опасного в просьбе привести женщину не усмотрел. На Степана не глядел, а если бы глянул, то прочитал бы на его лице ужас — кого приведут сейчас монахи? Неужели Алёну? Но ведь только сейчас сказал князь Дмитрий Иванович, что не нашли Алёнушку! Неужто монастырские перехватили где-то верного Юшку?