Олег Рязанский
Шрифт:
Степан опустил книгу, задумался.
А не насвоевольничал ли здесь переписчик? Московский или тот, кто до него переписывал, — мало ли их за двести лет было? Если бы сам Степан складывал эту песнь, он бы начал так: «Были века Трояновы, минули годы Ярославовы, были войны Олеговы, чёрные войны усобные — ведь тот Олег мечом крамолу ковал, стрелами землю засевал...»
Чем больше думал обо всём этом Степан, тем сильнее крепла в нём уверенность, что кто-то ненароком перекроил повесть. На самом деле именно так, как представлялось ему, замышлял и складывал свой сказ неизвестный певец, отдалённый двумя веками. А изменения произошли по вине переписчиков, невнимательных и не очень грамотных. Ведь появился же в повести какой-то таинственный Соломон. «О Русь, уже за Соломоном ты есть» — что это?
Степану захотелось сесть и переписать «Слово» или хотя бы начало его по-новому. Он улыбнулся сам себе и вспомнил подходящие к случаю строки из «Слова»: «Спала на ум его похоти!» Как верно — похоть разум застила, заслонила.
Он открыл склянку с чернилами, подумал и стал писать зачин... но не «Слова», хотя книжка лежала перед ним. Чего-то иного, ему самому ещё неведомого, что ещё не набрало поэтической силы, оставалось лишь наброском будущей песни, но в чём уже начинал прорезываться мерный перезвон слогов:
Великий князь Дмитрий Иванович Со своим братом Владимиром Андреевичем И со всеми воеводами Пировали у Микулы Васильевича, И сказал Дмитрий Иванович: — Ведомо нам, братие, Что у быстрого Дона Пришёл царь Мамай на Святую Русь И идёт к нам в Залесскую землю... Если мысленно мы пойдём в полуношную страну, Где удел Ноева сына Афета, Прародителя всех русичей, И взойдём на горы Киевские, То увидим славную Днепр-реку И всю красную землю Русскую. А затем бросим взгляд на земли восточные, Где лежит удел Ноева сына Сима: Там расселись хиновцы проклятые, Басурмане, татары поганые...Степан перечитал написанное и опять, как прежде, когда возвращался с битвы на реке Воже и завёл песню, почувствовал, что не задаётся она, не может он ни следовать за событиями, как хотел неизвестный певец, ни, по завету Бояна, взлететь в синее небо сизым орлом. Может, потому, что не отошло ещё всё пережитое достаточно далеко в прошлое и события не стали гишторией? А может, и потому, что не происходило ничего ныне на Руси без участия Дмитрия Ивановича, а его имя никак не шло с кончика хорошо заточенного гусиного пера?
Степан опустил голову на сцепленные руки и стал в который раз вспоминать, не торопя свою память...
Так почему же он всё время словно спотыкается, когда садится писать о московском князе? Почему каждый раз, как перо доходит до его имени, рука застывает, повисает в воздухе и не идёт песня, замерзают слова, капают строки скучными перечислениями, теряя песенный размер? Неужто только потому, что сидит он, Степан, здесь, в подвале, по приказу Дмитрия, хотя и за дело, по своей вине? Не глупо ли, не смешно ли? Только ведь песне не прикажешь!
Словно в подтверждение того, что песня прихотлива, ни разуму, ни приказу не подвластна, его вновь потянуло к перу, к пергамену.
А уж дуют с моря ветры жестокие, Надвигаются тучи ненастные, Полыхают зори кровавые, И трепещут в них синие молнии... Заскрипели телеги за Доном, То татары идут в землю Русскую! Набежали серыми волками, Воют стаями у реки у Мечи. То не серые волки, то поганые, Что войной идут в землю Русскую! Вот гогочут дикие гуси, Бьют крылами белые лебеди. То не гуси гогочут, не лебеди Расплескались белыми крыльями, То бедой Мамай По Руси идёт! В поле вороны грают, Галки каркают, Орлы клекочут, Лисицы брешут, Кости чуют! Жены русские плачут аркуючи Во Рязани на городской стене...Степан остановился.
Почему в Рязани? Откуда вырвалось это слово? Из каких глубин! И будто наяву возникла рядом с ним Лукерья, заговорила жарко, так, что её горячее дыхание защекотало щёку:
— Забудь, нет её, Рязани, нет!.. И откуда ты взялся такой на мою беду?
— Так-то уж и на беду?
— Беда ты моя радостная!
— А Пажин?
— Желанный ты мой, ревнуешь, значит? А ревнуешь — выходит, любишь!
И тут же рядом с Лукерьей возникла Алёна.
— Меня ты никогда не ревновал, — прошелестел её тихий голос.
— Не ревновал.
— Потому что не любил, как меня, — ответила Алёне Лукерья, гордо выпрямившись. — Да нешто можно бабью любовь с девичьими охами сравнивать?
— А ты и вправду черноока и чернокудра, колдунья, Берендеиха, — грустно сказала Алёна.
— Женщин нашего рода не забывают...
Звякнул засов, заскрипела дверь, в подвал ворвалась прямая, как меч, полоса света. Вошёл Нечай с едой.
«Вот и ещё день прошёл?» Степан стал торопливо запихивать исписанные листы в ларь. Едва ли мог он и себе объяснить, почему не хотелось, чтобы узнал хитрый старик о его писаниях. Но тот на сей раз любопытства не проявил, не спеша прошёл к столбу, вставил факел — за это время Степан успел все листы упрятать, — только потом подошёл к ларю, сел рядышком и поставил узел с едой перед собой.
— Вспоминаешь?
— Странная вещь — память, — задумчиво сказал Степан. — Важное вперемешку с пустым в голову лезет. И не поймёшь, что было пустое, а что важное.
Нечай согласно покивал, развязывая узел.
— Казалось бы, чего проще — забыть, и делу конец. Ан нет, совесть не даёт забыть, помнит.
— Совесть, она как петух, — подхватил Нечай с готовностью. — По утрам спать не даёт. Правда, нынче того петуха всё больше норовят сунуть в котёл, брюхо набить за счёт совести.
— Что-то не уразумел я твоих слов, старик, — не понял Степан.
— А чего тут не понять? Не успели мы на Куликовом поле поганых победить, разогнуть шею, игом проклятым пригнутую, как у иных снова в глазах искательство появилось, в спине гибкость, в словах мёд. Милость князя ловят. Вот уж воистину: Господи, пошли нам князя, а холопами мы ему и сами станем! Зачем же на Куликовом поле кровь русские люди проливали?