Олег Рязанский
Шрифт:
— Мог ли я думать, когда тебя в бою на реке Воже встретил, что мы с тобой здесь будем?
Степан молчал.
— Ты давеча сказал — да русские ли мы? Мол, ты о том только и мыслишь, чтобы русскими мы себя осознали. Ты — мыслишь, я Русь собираю.
— Под Москву?
— Против Орды.
— Мечом?
— Мечом я князей своевольных тщился усовестить.
— Усовестить можно лишь словом.
— А ты это слово сказал?
— Слова исходят из уст, но рождаются в душе.
— А душа твоя где? Там, на Рязанской земле? Сам
— Разве не за Русь единую я в бою на Куликовом поле кровь пролил?
— В бою кровь пролить и дурак может. Там всё просто: вот враг — рази! Мудрость души не боем, но миром проверяется. Прости, Степан, но я, как государь, миловать тебя не волен! — Дмитрий Иванович ещё раз провёл рукой по спине Степана, встал и не оглядываясь пошёл к выходу. — Не понимаю я тебя.
— А я что, себя понимаю? — тихо произнёс Степан ему вслед. — Какой человек может сказать, что себя понял, до самого донышка исчерпал и взвесил? Человек бездонен,если он человек!
Но Дмитрия уже не было в подвале. Степан закончил, убеждая скорее себя, нежели князя:
— Если я перестану Рязань любить, я от того больше русским, чем есть, не стану. Да и не рождаются русскими, а становятся в муках душевных. А на реке Воже всё и вправду было просто да ясно.
Он зажмурил глаза, и ему почудились хрипы коней, вопли ордынцев, свист стрел так явственно, что даже ощутился запах крови, смешанный с запахом конского пота и влажного железа, — так пахнет битва.
Он открыл глаза, и видения отступили, затихли, только звенело в ушах от немыслимой тишины подвала.
— Господи, как в могиле. — Степан застучал кулаком по лавке. В плечах и в спине тут же взорвалась боль, будто от удара ордынского копья, когда заслонил он собой Дмитрия Ивановича в давнем бою.
Грохнула кованая дверь. Послышались шаги, вошёл Нечай. В одной руке он держал факел, в другой чистую тряпицу. Подойдя к скамье, присел на край и спросил с неожиданной заботой:
— Болит?
— Отпускает.
Нечай покивал, мол, так оно и должно быть, встал, прошаркал к ларю, достал давешнюю сулею с бурой жидкостью, налил на тряпицу, вернулся, всмотрелся в багровые, вспухшие рубцы, покачал головой и приложил тряпицу. Спину приятно захолодило.
— Вот же, аспид, рожа богомерзкая, заплечный умелец, обещал полегоньку. Ан нет, не может он полегоньку, так хлещет, что небось и душу выхлестал. На месте душа-то?
— Вроде на месте.
— О чём задумался, стольник?
— Да вот воспоминаю...
Нечай засопел, укрыл Степана и сказал горестно:
— Поначалу все вспоминают. Потом думать начинают. Иные от этих дум головой об стенку бьются.
Обрадовавшись, что старик разговорился, Степан спросил:
— Никто обо мне не спрашивал?
— А хоть бы и спрашивал, я бы тебе не сказал.
— Почему?
— Потому как у нас тут тайное узилище, — с гордостью и значительностью ответствовал старик.
— Такое уж и тайное, — вдруг озлился Степан. — Я в этом вашем тайном месте бывал.
— Ишь ты, — недоверчиво протянул Нечай.
— Бывал! — с вызовом повторил Степан и даже приподнялся на локте.
— Когда же?
— Когда хотел! И уйду, когда захочу!
Нечай обидно захихикал:
— Чего же не захотел-то ещё? Лежишь, страдаешь.
— Потому что вина на мне, и должен я её страданием искупить!
— Как я погляжу, тебя тут в темноте совсем повело, человече, — сказал старик и убрёл наверх, грохнув дверью.
Степан закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Дремота обволакивала, притупляя и злость, и боль, и мысли. Время тягучим потоком уплывало, и невмоготу было ни просчитать его, ни определить...
Звякнул ключ. Вошёл вновь Нечай, неся что-то тяжёлое. Бросил у ларя, зашаркал к скамье, склонился над Степаном:
— Не замёрз?
Степан облизал запёкшиеся губы и ничего не ответил.
— Слышь, стольник? Не замёрз?
Степан промычал что-то вроде «Не-е...».
— Вот и слава богу. Задержался я там, наверху-то. Дела обступают так, что и вздохнуть некогда.
Нечай стал развязывать принесённый узел, продолжая говорить: — Великий князь Дмитрий Иванович тулупчик велел тебе принести. Заботится о тебе великий князь-то, боится, что замёрзнешь, заболеешь, преставишься раньше сроку и всей чаши наказания, тебе предназначенного, не изопьёшь.
— А книги? Обещал великий князь книги.
— Тулупчик вот, чтобы тело согреть, прислал, а книг, душу согревать, нету, не прислал. Так-то, Степанушко. — Нечай бросил тулуп на лавку. Остро пахнуло новой, невыветрившейся овчиной.
— Ты напомни, скажи князю.
— Великому князю, великому, — поправил Нечай. — Только, думаешь, я его вижу-то, великого князя? Это вы, ближние, с государями разговариваете.
Просите, напоминаете, молите. А мне и тут тихо, покойно, ничто не терзает. Мне при моём убожестве княжья милость — что золотая серьга свинье в ухо. Так-то... — Нечай подождал, может, ответит что Степан, не дождавшись, извлёк из узла светильник, снял факел, поджёг крохотный фитилёк, а факел затоптал, отчего из всех углов подвала прыгнули тени. Поглядел на лежащего и молча ушёл...
Боль в спине не проходила, но стала привычной, терпимой. Степан задумался, вспоминая давние времена. И теперь, спустя столько лет после победы над татарами и на реке Боже, и на Куликовом поле, удивлялся он тому, как непрочны связи русских друг с другом, с какой готовностью иной раз идут не только дружины, но и ополченья на соседей, проливая братскую кровь.
Он поднялся с лавки, подошёл к ларю, поболтал корчагу — квас кончился. Пить хотелось непрерывно, наверное сохло во рту от сухости в подвале. Степан провёл рукой по кирпичной кладке стены. Где-то здесь прочно залёг тот самый кирпич, на котором мастер вывел первые буквы своего имени. Найти бы его. Только зачем? Степан побрёл обратно к лавке, лёг.