Олег Рязанский
Шрифт:
— Что-то я княжича давно не вижу, старая, — сказал великий князь, положив руку на пухлое плечо ключницы, чтобы не дать ей упасть на колени. Знал, что уже трудно подниматься, хотя по переходам и лестницам она семенила с удивительной лёгкостью.
— Княжича? — переспросила, соображая, как лучше ответить на немудрящий по первому взгляду вопрос господина. — Фёдора Олеговича?
— Разве появился у нас другой княжич?
— Может, о Милославском, княжиче изволил великий князь спрашивать...
— Только мне о Милославских
— Одно ведомо — повадился он в последнее время на рыбалку ездить.
— Ездить? Нешто у нас под Переяславлем рыбы не стало?
— Так ведь и ты, батюшка, когда молодой был, с Василием Михайловичем, мир его праху, всё больше подале от града ездил.
— Говори, старая, почему Васяту упомянула?
— Ведомо мне стало, батюшка-князь, что ездит Фёдор Олегович как раз на то самое место, где когда-то ты с Василием Михайловичем бывал... — Ключница не договорила и вопросительно посмотрела на великого князя, словно испрашивая повеления продолжать.
— Ну?
— Там на отшибе Марья Васильевна, дочь приёмная Василия Михайловича покойного, мир его праху, живёт. Настасья Ильинична, вдова, с сыном его родным, здесь, в Переяславле, у бабушки, а падчерица, значит, на отшибе... Одна...
— Что ты заладила — на отшибе да на отшибе!
— Так его стремянный уже два раза вечером о двуконь приезжал, именем княжича заморских вин спрашивал да заедок всяких. — Ключница выжидательно умолкла.
— Дальше!
— Что дальше?
— Дальше рассказывай!
— А я дальше детинца никуда не хожу, ничего не вижу. Что мне ведомо, то и рассказала без утайки. А дальше ты сам думай, великий князь.
Думать Олег Иванович не стал. Велел оседлать коня и выделить трёх дружинников. На скорую руку переодевшись, поскакал в то памятное место, где когда-то впервые увидел и своего сына от Дарьи, и её, в то время жену огнищанина.
Дом был новый. Чем-то напоминал тот, что открылся ему много лет назад, когда заглянул за высокий забор. Только сам забор, кажется, стал пониже. Но всё такие же крепкие тёсаные доски, заострённые вверху, тянулись вокруг большого сада.
Олег Иванович нетерпеливо забарабанил рукоятью плети в ворота. Выбежал дворовый холоп:
— А ну, балуй, вот я сейчас кобелей спущу!
— Отворяй, смерд! — заорал старший из дружинников.
Холоп, что-то смекнув, скрылся в доме, и на крыльце появилась молодая женщина. Именно женщина, не девушка — лет двадцати, статная и до того красивая, что сердце у Олега Ивановича защемило.
Она глянула на возвышающиеся над забором головы всадников и крикнула:
— Отворяй, дурень, это великий князь с дружиной!
Холоп суматошно завозился с запором. Женщина сбежала с крыльца, толкнув парня, сама откинула засов. Створка тяжёлых ворот отворилась. Олег Иванович въехал и, склонившись с седла, спросил:
— Фёдор у тебя?
— У меня! — вздёрнув норовисто голову, ответила женщина. Олег Иванович с ужаснувшей его ясностью понял, что в дом пришла беда. Даже не одна беда, а две: одна заключалась в том, что не такая Марья девица, от которой легко будет отвадить Фёдора, когда придёт срок жениться на какой-нибудь княжне, чтобы продолжить славный род. А другая... О другой и думать было страшно и одновременно сладко, потому что вдруг потянуло его к Дарьиной дочери, любовнице сына, как давно не тянуло ни к одной женщине. В том числе и любимой, да, любимой и лелеемой Ефросинье.
А бесовка, словно для того, чтобы показать свою власть, позвала певуче и протяжно:
— Феденька! Твой батюшка приехал! Выходи!..
Вечером, когда Олег Иванович рассказал обо всём жене, та, к его удивлению, закрутила головой, словно заболели внезапно и невыносимо зубы, причитая:
— Укусила всё ж, змея... Укусила, гадюка...
— Кто гадюка? — не понял великий князь.
— Да твоя Дарья!
— Не моя, Васятина...
— Не лги, я всё знаю... Твоя! Первую не забывают... — Дальше Ефросинья понесла такую околесицу, что Олег Иванович только рукой махнул.
— Сына своего, от тебя прижитого, раньше Феденьки воеводой сделала. А после лаской, слезами и лжой добилась, чтобы Васятина мать на него все отчины и вотчины отписала, и ты это без единого слова своей княжеской печатью утвердил! Так что теперь твой выблядок чуть ли не целой волостью владеет, и в любой миг ты его удельным князем можешь сделать.
— Замолчи! Он мне сын!
— А она полюбовница! Думаешь, не чуяло моё сердце, что ты не забыл её даже тогда, когда она Васятиной женой стала? Женой твоего лучшего друга? Может, и хаживал к ней после его смерти, за тебя принятой?
Олег Иванович хотел было накричать на жену, заставить её умолкнуть, остановить поток нелепых обвинений. Но ему не к месту вспомнились бездонные глаза Марьи, в которые он заглянул, склонившись к ней с седла, манящий запах волос, и он подумал: до чего всё-таки проницательны бывают любящие жёны — видят то, что ещё только собирается грозовой тучей на окоёме желаний. Но этого он никогда, пока есть в нём хоть капля воли, не допустит. Олег Иванович обнял жену, поцеловал в стиснутые губы и ушёл. Однако вернулся и сказал негромко, но внушительно:
— Фёдора не допекай, пусть любится. Лучше она, чем хоровод всяких жёнок!..
На прощупывание Рязани Москва ответила своим прощупыванием. Поговорили дома у Кореева. Покряхтели — больно давними были и обиды, и взаимные счёты. Куда как глубже уходили в прошлое, чем захват Лопасни, случившийся уже на памяти Олега Ивановича. Но хоть со скрипом, с взаимными упрёками, случалось, и с криком, а дело подвигалось вперёд: каждому была памятна Куликовская победа, добытая всем миром.