Олег Рязанский
Шрифт:
Глава сорок третья
Степан-Софоний возвращался в свой монастырь с полной котомкой книг, подаренных северными монахами, и с пустым сердцем: никаких следов Юшки, Алёны и Пригоды обнаружить ему в Великом Новгороде, Пскове, Изборске и Ладоге не удалось.
Книг надавали щедро. Он в благодарность переписывал тут же, в монастырском книгохранилище, свою «Песнь» и отдаривался ею. Песнь уже получила известность среди книжников и бродячих гудошников как «Задонщина».
Лето в этом году стояло не то чтобы жаркое, но солнечное, с частыми грозами. Трава на лугах поднялась чуть ли не в рост человека, напоминая ковыльные степи на южной рязанской меже.
Степан смотрел на буйноцветие со смешанным чувством восторга и тревоги — думалось, что при таких сочных и обильных выпасах надо непременно ждать если и не крупных налётов, то разбойных лихих наездов ордынцев. Он сплюнул, помянул имя Господа всуе, — воистину, как ни постись, ни молись, сколько поклонов не бей, а остаёшься в глубине души Степаном, не Софонием, и руки по-прежнему тоскуют по мечу, а сердце — по бешеной скачке на взмыленном коне...
Он шёл, поглядывая по сторонам, когда заприметил полосу трубочника и осоки, спустился с дороги и вскоре набрёл на ручеёк, убегающий в заросли кустарника. Пошёл по бережку, отыскивая место, где не росли бы водоросли, а дно устилал чистый песок. Нашёл, хотел было уже расположиться со всем удобством, попить чистой водички, но увидел под кустом ракиты сладко похрапывающего монаха. Босые пятки, чёрные и затвердевшие до крепости коровьего рога, торчали из-под рясы, задравшейся до колен, лицо было прикрыто большим лопухом, рукой спящий бережно прижимал к себе берестяной туесок с выжженным на нём крестом и прорезью на торце — по всему, сборщик подаяний именем Христа.
Степан решил не будить монаха и осторожно попятился, но задел ногой сухую ветку, я она хрустнула. Монах тут же проснулся, сел, бестолково хлопая глазами и прижимая к себе туесок с подаянием.
— Не пугайся, брат во Христе!
— Я не пугаюсь, — сказал монах густым басом. — Давно хожу по дорогам и селищам. Славлю Господа, люди подают на строительство сгоревшего храма Божьего в нашем монастыре, ибо не утратили веры. А от лихих людей у меня вот что есть. — Монах поднял здоровенную суковатую дубину. Она лежала у него под боком. — Ну, и слово Божье!
— И что больше помогает? — спросил Степан. Усевшись у самого бережка ручья, он снимал лапти, предвкушая, как опустит натруженные ноги в прохладную прозрачную воду.
— Не богохульствуй, брат, — монах хитро улыбнулся, — вестимо, хорошая дубина.
— Ты куда путь держишь?
— В Волок Ламский.
— Не встречал ли на дорогах высокого воина? Он на дудочке играет. С ним две женщины: одна светлая, робкая, другая пошустрее, волосом потемнее.
Этот вопрос Степан задавал всем встречным. Монах подумал, затем пророкотал:
— Нет, брат. Не встречал. А ты-то куда идёшь?
— В Москву.
— Не ходи!
— Почему?
— На Москву хан Тохтамыш идёт с огромным войском, имя коему легион.
— Бог мой! — только и сумел вымолвить Степан.
— Говорят, Олег Рязанский ему тайные броды через Оку показал.
— Врёшь!
— Что люди бают, то повторяю, не более того!
— Как он мог? Поклянись!
— Вот те крест!
— А Дмитрий Иванович?
— Говорят, в Кострому с семьёй уехал.
— И этому не верю!
— Люди опять же говорят...
Ни слова не говоря, Степан отвернулся от монаха и принялся надевать лапти.
— Ты чего?
— В Москву пойду, — ответил Степан, не оборачиваясь.
— Умом рехнулся? Там небось уже эти нехристи!
— Я в миру воином был. Если хоть на одного врага ордынский легион уменьшу, нашим полкам будет легче! — Степан встал, забросил котомку за спину и быстро зашагал в сторону дороги.
— Эй, брат во Христе, погоди!
Степан оглянулся. Монах поднялся с земли и стоял, поигрывая суковатой дубиной. Был он высок, на полголовы выше не обиженного ростом Степана, но брюхат. Туесок для сбора подаяний болтался на груди как игрушка.
— Я с тобой. — Он совсем по-детски улыбнулся. — Может, сподобит Господь уменьшить басурманский лёгион ещё на одного врага. А зовут меня Никодимом.
— Степан, то есть я хотел сказать Софоний.
— Недавно пострижен?
— Недавно.
— Вот я и вижу, ещё живёт в тебе мирское. Впрочем, оно во всех нас долго живёт, а в ком — так до самой смерти и не смиряется...
Хан Тохтамыш учёл промахи Мамая: два года назад продвижение мурзы сильно замедлили генуэзская пехота и непривычные к степи аланские сотни. Тохтамыш взял с собой только конные тумены, и бросок их был стремительным, а появление у берегов Оки неожиданным для всех, кроме Олега Ивановича. Его лазутчики сопровождали Орду на всём пути от Волги и, загоняя коней, сообщали рязанскому князю, где сейчас хан и каким путём идёт.
Решение попробовать сторговаться с ханом стоило Олегу Ивановичу ночей раздумий и свирепой боли в сердце. Многие годы эта боль накатывала каждый раз, когда надлежало сделать трудный шаг.
Но так или иначе, он решился, приказал показать броды как можно дальше от Рязани. Огромное войско ордынцев двинулось вслед за проводниками из сторожевых сотен через Оку к Москве, обтекая рязанские земли. Перед собой Олег оправдался тем, что Дмитрий, вопреки союзной договорённости, так и не сумел собрать князей под свои стяги. Более того, московский великий князь ускакал с семьёй в Кострому, оставив город на бояр, успевших ещё до появления Тохтамыша под стенами кремля перессориться и разойтись во мнениях.