Ольга Ермолаева
Шрифт:
— Хорошая картина?..— проговорила Васса, наклоняясь к девочке. Она подвела Олю ближе к картине и начала пояснять:
— Вот, все, кто живет в миру, тех на том свете будут сажать на таких драконов.
— А за что? — со страхом, спросила Оля.
— За дела греховные. Вот и ты, пока еще маленькая, молоденькая, иди в монастырь к нам жить и душу свою спасешь.
Весь этот день Оля пробыла у Афони. Васса была как-то особенно ласкова и внимательна. Она говорила о боге и говорила все с той же непонятной улыбкой, будто ела что-то сладкое.
— А бога можно видеть? — спросила
Васса пытливо посмотрела на нее.
— Только достойным он бывает зрим,— сказала она и подчеркнуто повторила,—только достойным! — Она подняла глаза к потолку и вздохнула.
— Вот я вам расскажу. По весне это было — перед пасхой... Иду я по ограде монастырской... Исповедывалась и причастилась я в ту пору, приготовилась к встрече Христа в светлую христову заутреню. И вдруг — смотрю, что-то осияло... Смотрю, а он, батюшка, стоит около могилы матери Агафии. Стоит со свечушкой и зажигает неугасимую лампаду в киоте. Я упала на колени и знамение крестное сотворила, говорю: «Преблагий, господи, тебя ли я зрю грешными своими очами?» А он и говорит: «Возлюбленная, говорит, сестра Васса! Нареченная моя невеста христова! Скажи, говорит, своим всем сестрам монашествующим, что я все дни пребываю с вами, во веки веков, аминь!». И, как облако светлое, поднялся и растаял.
Афоня недоверчиво посмотрела в мутные глаза Вассы, а та смолкла и строго спросила:
— Ты чего смотришь?
— Ничего, так,— отвертываясь, ответила Афоня.
— Как это так... Не веришь?!
— Нет, верю...
— По глазам я твоим вижу, что не веришь. Вот ты зенками своими никогда ничего не увидишь, потому что в голове твоей мысли супротивные ходят — бесовы... Вот смотри на эту картину. Она нарисована про инока, который усомнился.— Васса показала на картину, висящую рядом с иконостасом.— Вот этот инок Валаам... Спасал он душу свою в пустыне — в дебрях лесных. И нашло на него однажды неверие в господа бога.
— А пошто? — спросила Оля.
— Ну, «пошто»? Дьявол вселил в него эти мысли... Ты не перебивай меня, слушай... Вот... Семь дней и семь ночей стоял он на коленях, молился. А бес ему из-за печки нашептывает: «Не верь, не верь».
Оля смотрела на монаха, который был нарисован на картине. У него была густая борода, на ногах лапти. Он стоял на коленях и истово крестился перед иконой. А из-за печки выглядывала страшная рожа беса, очень похожая на соседа Попку Голубка, только на голове у беса были небольшие красные рожки.
— И послал бог к нему архангела Гавриила,— продолжала Васса.
— Тут написано «Михаила»,— перебила ее Афоня.
— Ну, Михаила...— сердито проговорила Васса.
— Так тут Михаила написано.
— А ты не перебивай меня, а то вот я тресну по башке... Ты будешь слушать?..
— Я слушаю.
— То-то, смотри у меня... И вот взял его архангел и поднял на небеса... Горят вокруг него свечи, лампады яркие... Это звезды небесные, которые мы видим. Ангелы и архангелы и святые угодники божии, праведники в чертоге голубом песни хвалебные поют.
— Какие песни? — спросила Оля.
— Ну, какие? Мало ли какие там... Всех псалмов бонда нам не суждено знать.
— А вы говорите песни,— робко сказала Оля.
— Песни хвалебные, говорю я, божественные... Ты думаешь такие песни, какие в миру у вас поют?..
Васса строго посмотрела на Олю и, помолчав, продолжала:
— М-да... И говорит ему господь. Видишь ли ты, недостойный инок, усумнившийся? Яко царствие мое в силе и славе пребывает во веки веков, аминь... И преисполнился инок Валаам верой и просит: «Отпусти, говорит, меня, господи, на землю грешную, ибо восприял я веру крепкую и непоколебимую». И отпустил его господь... М-да... и не нашел инок Валаам кельи своей... Вместо нее тут монастырь отстроился... Думал инок, что у бога пробыл один день и одну ночь, оказалось двести лет... Да... двести лет!..— подчеркнуто повторила Васса.
— А как он двести годов и не ел ничего? — с простодушным видом спросила Афоня.
— Дура! Да разве можно помышлять о пище телесной возле престола божия?! Святые отцы духовной пищей питаются.
Провожая Олю домой, Афоня сказала:
— Она всех сманивает в монастырь... А ты, Олютка, веришь ей?
Оля промолчала. Она не знала верить или не верить тому, что говорила Васса.
— Врет она все...— решительно заявила Афоня.
Прощаясь с Олей, она сказала с тоской в голосе:
— А как мне охота с тобой, Олютка... Домой... Так бы и убежала отсюда... Ты приходи, а... Приходи ко мне чаще... Мы с тобой сходим к Лидии Петровне... Она дочь какого-то начальника, учительницей раньше была, она славная! Добрая! У нее жених был и застрелился. Вот Лидия Петровна и пошла в монастырь, грех женихов замаливать, а замуж, говорит, уж ни за кого не пойду.
— Она тебе это сказывала?
— Нет,— смущенно ответила Афоня,— тут говорили... Ну, я и слышала.
Регентша играла на фисгармонии, когда Афоня и Ольга вошли к ней и встали у порога. Оля, охваченная смятением, смотрела на регентшу.
Это была среднего роста женщина. На бледном тонком лице темные глаза светились неестественным сухим блеском. Она взглянула на девочек и тихо спросила:
— Ко мне?
Девочки смущенно топтались у порога.
— Ну, проходите,— приветливо сказала регентша,— что же вы там встали?
Она подошла к ним, ласково посмотрела на Олю и, взяв ее за подбородок, погладила голову.
— Проходите, садитесь. В гости пришли?
Афоня кивнула головой. Потом несмело проговорила:
— Сыграйте нам что-нибудь, спойте, Лидия Петровна.
— Сыграть вам? Ну, что же? Хорошо, сыграю, — с легкой улыбкой сказала она.— А потом будем пить чай. Хорошо?
— Хорошо, мы поставим самовар.
Афоня дернула за рукав Олю и показала взглядом на стул. Регентша мягко ударила по клавишам, и из-под ее тонких прозрачных пальцев поплыли нежные грустные звуки. Затем она тихо запела чистым приятным голосом:
Был у Христа-младенца сад...Девочки слушали ее, затаив дыхание. Когда она кончила, они пошли в кухню кипятить самовар. Афоня, не умолкая, болтала. Оля молчала, находясь под впечатлением музыки и пения. Еще ни разу в жизни не слыхала она таких печальных красивых звуков.