Ольга Ермолаева

Бондин Алексей Петрович

Оля, сидя на лавке, слушала его. Он изредка кидал на нее ласковый взгляд.

— Тянуло меня в молодости в лес, в горы. Глянулась работа в курене, либо на золотом прииске. Лес кругом, и тут тебе все... Бывало, как займется весна... Смотришь на землю, как она отдыхает, как в праздник наряжается. Пичужки и всякая тварь с тобой разговаривает. Лежишь вечерами у балагана... Слушаешь, как черный дрозд в ельнике посвистывает... А ты его подзадориваешь.

— Фью-ю, фьюю!..

Сидор искусно издавал густой бархатистый свист.

— Бывало вечером приумолкнут в лесу птицы,- а... ну-ка, думаю, я вас расшевелю, разбужу!.. Была у меня свистулька сделана. Как это, бывало, займусь насвистывать, они

и поднимутся!.. Так это расшумятся, и потемки им нипочем... А утром лежишь... нежишься... В небо смотришь, а оно ласковое, тело и душу греет. Ровно весь ты тут, один... Никого тебе не надо и никого на свете нету, кроме тебя... Помню, пригнали к нам в курень арестантов... Один другого лучше ребята. Смотрю я на них. Они совсем не похожи на нашего брата-мужика. Очень мне приглянулся один из них — Александром Иванычем звали его. Высокий такой, прямой, волосы длинные, густые, черные... Все время он их пятерней назад забрасывал. А глаза у него!.. Отродясь я таких глаз не видывал... Так прямо в душу и заглядывают... Спросил я его: «За что, мол, это вас сюда пригнали на работы,— за убийство какое или кражу?» А он: «Не за убийство и не за кражу, мы, говорит, против краж». «Стало быть, спрашиваю, есть же причина?» «Никакой причины,— отвечает он,— бельмом на глазу у начальства мы сидим, потому — за правду стоим».

Вечером, бывало, соберутся после работы, да песню затянут... Слушаю я их. И кажется мне, что я не на земле, а куда-то лечу... И самому охота петь с ними... А песни ихние не такие, какие мы поем. Стройно пели, и в песнях этих много вольного духу — запрещенного было. Подростком я в ту пору был, ничего еще не знал, ничего не понимал. Вот один раз Александр Иваныч и говорит мне:

— Ты умный парнишка, а неграмотный... Так и не увидишь настоящей жизни.

А я отвечаю:

— Не пришлось поучиться, теперича вот так и живу... Да и в лесу.

А он говорит: 

— А ты учись.

Потом подумал и говорит:

— Давай я тебя учить буду, хочешь?

— Хочу,— говорю.

— Ладно.

Написал он один раз записку и говорит:

— Ты, Сидор, сходишь в город? Снесешь, вот эту писульку, вот туда-то?

— Ну как, говорю, не снесу...

Для него я был всей душой... Уж больно я его полюбил. А он и говорит:

— По пути и учебник принесешь для себя. Только смотри, чтобы эта записочка в верные руки попала, понимаешь?

Я смекнул. Ну, и пошел... Работали мы в ту пору от завода верстах в тридцати. Дело было зимой. Метель поднялась злющая... Он, было, меня не отпускал.

— Погоди,— говорит,— погода перестоится.

А я думаю, что мне эта погода?.. Пошел. Иду... А вьюга в лесу так ходуном и ходит, точно вся нечистая сила вздыбилась: ревет, мечет, гнет, ломает все. Снег метет из леса на дорогу целыми валами, как белые языки набрасывает поперек дороги. Ноги у меня озябли, и сам я продрог, а все-таки иду. Охота какая-то гонит меня. Ночь того и гляди вот прикроет. Думаю, доберусь я до какой-нибудь покосной избушки или стог сена найду... Заночую... А сам все это иду и иду. Отмахал верст пятнадцать. Смотрю... свечерело... А я так умаялся, что вот сейчас бы спать. Вот, ровно бы, сейчас рад до местечка. Глаза мои так и слипаются, а буран еще больше обозлился, носится по лесу, как угорелый, так и хлещет, так и свищет. Ищу избушку, али стог сена, а их, как назло, нет и нет. Зашел я в такую рамень — ни взад, ни вперед. Ну, думаю, пропал: и письма не принесу, и обратно идти смысла уже нет. Думаю, сяду я да отдохну. Только уселся под елку, жмусь к корневищу и так это мне тепло стало!.. Как на печи, а в ушах музыка, где-то будто возле, недалеко... Александр Иваныч будто поет. Слушаю... А к нему будто много голосов подпевается... всяких, больших и маленьких. И вот носятся они надо мной, летают... » Александр Иваныч будто к самым моим глазам придвинулся и смотрит на меня... Вижу я его, как наяву. Лицо темное, нос прямой, глаза такие большие, синие, печальные, и лоб высокий, здоровенный лбище. Закинул он будто пятерней свои волосы назад и шепчет мне: «Когда придешь в город, поверни направо... А потом и стучись в большой двухэтажный дом... Иди прямо вверх...» И вдруг это как-то все смешалось, перепрокинулось, и я будто полетел куда-то... Потом... Кажется мне, что будто лето. Солнце светит ласково, а кругом поля. Куда ни глянешь, кругом простор. Слышу звенит жаворонок. То над самым ухом, то где-то далеко!.. Далеко!.. Звонко!.. Звонко!.. Переливается. Силюсь подняться... А ноги у меня не идут, как.отнялись и ноги и руки. Открыл я глаза, смотрю, а на дороге пара лошадей стоит. Пар от них идет, а около меня мужики. Один в тулупе с хлыстиком наклонился и спрашивает:

— Ну, чего, очнулся?

А у меня и язык отнялся... Так это мне неохота с ними говорить... Думаю — хоть бы уехали скорее, не мешали мне. Потом слышу — схватили меня и давай мять... Как сквозь сон, слышу — разговаривают:

— Давай, Василий, разувай его, да снегом...

А я слушаю и злюсь. Что им надо? И сапожнишки у меня некорыстные... Разбойники, думаю. И будто опять заснул... Кажется мне, будто на печке лежу и катаюсь по кирпичам... Вдруг будто потолок треснул и мне на ноги обвалился. Так они у меня заныли! Открыл я глаза и заревел. Точно лесиной мне их придавило, ломит, а мужик один — ноги, другой — руки мне мнут. Один ругается:

— Черти-то занесли куда в экую непогодь.

Потом втащили меня в кошевку и повезли. Когда утихли у меня ноги и руки, один и говорит:

— Был бы тебе конец.

Тут только я сообразил, что замерзал, и не верю, что жив остался. Пощупал за пазухой письмо... А ноги мои, как кипятком кто обварил. Долго потом болели... Когда приехали в город, мужик, тот что в тулупе, говорит:

— В больницу надо тебя.

А я вылез и говорю:

— Спасибо... Теперь я пойду.

Они захохотали.

— Ну, и крепкий, чорт. Ну, валяй, коли сила есть.

Пошел я от них, как на ходулях. Нашел улицу и дом... Только захожу, а там какие-то господа... Вышла ко мне барыня, я подал ей письмо. Она посмотрела и говорит:

— Это от Саши? Хорошо.

Угостила она меня в ту пору, отогрела, честь честью... Чаем напоила, заночевал я у них, а на другой день запрягли лошадь и обратно — в курень. Три котомки повезли. Только не доехали мы до куреня-то. Кучер взял влево, заехал в ельник, зарыл котомки в снег и говорит:

— Ну, а теперь валяй в курень и скажи Александру, а вот это ему отдай.

И уехал.

Пришел я в курень. Александр Иваныч и говорит:

— А мы думали, что ты погибнешь.

Начал он меня с этих пор грамоте учить. Так это я все хорошо понимал, а он только похваливает меня:

— Молодец,— говорит,— учись. Я так же учился.

Я думаю, врет.

Сидим мы с ним одинова у костра... Он долго что-то думал, потом сказал:

— Ты, Сидор, думаешь, кто я?

Я говорю:

— Кто тебя знает? По-моему, на служащего похож.

— А вот,— говорит,— нет... Я тоже рабочий, такой же, как и ты. Только не куренщиком, а токарем на заводе работал, а вот Сережа, который со мной пришел, этот молодой. Это — студент. Мы, говорит, супротив теперешних законов идем. Хочешь, научу?..

И такие он штуки мне рассказывал в ту пору, что у меня волосы дыбом встали. Смелый был этот Саша.

Приехал к нам один раз исправник. Зашел в казарму. Охранники все в струнку вытянулись, а Саша лежит на нарах и остальные тоже. Я перепугался... Сердитый исправник, такой жирный, круглый.