Ольга Ермолаева
Шрифт:
— Что,— говорит,— вы не приветствуете своего начальства? Встать нужно.
А Саша приподнял голову и говорит:
— Не считаем нужным и начальства никакого не признаем, потому сами себе хозяева. Иди, откуда пришел.
Долго шумел исправник:
— В тюрьму,— говорит,— опять... в карцер...
— Подожди,— говорит Саша,— сам скоро сядешь. Разбудил тогда Саша во мне душу. Только недолго был он у нас, в курене. Хворал он, кашлял...
Оля, как зачарованная, слушала рассказ Сидора. Рот ее был полуоткрыт. Она мысленно шла за
После минутного молчания Сидор продолжал, наклонив голову:
— Бывало, Александр Иваныч проснется ночью и тихо скажет своему товарищу:
— Сережа, дай-ка мне кусочек сахару.
Все время он сахаром лечился — кашель свой усмирял...
Потом по весне, только мы последнюю печь выжгли, корни уж отходить стали в земле, в бору глухарь начал токовать — Александр Иваныч слег. Раз позвал меня и говорит:
— Сидор, сходи в лес с ружьем, рябчиков мне охота.
Обрадовался я, что для него смогу сделать что-то приятное. Взял я ружье и пошел. И как на грех, не мог сразу рябчишек найти. Ухлопал все-таки парочку. Пришел обратно в курень, Сережа и говорит мне:
— Опоздал ты, Сидор,— а у самого на глазах крупные, крупные слезы... — Помер...— говорит, — наш Александр Иваныч...
Крепкий я парень был, слезы у меня только поленом было можно вышибить... А на этот раз не мог сдержаться... заревел.
Уходя в прошлое, Сидор забывал, что возле него сидит восьмилетняя девочка и рассказывал ей, как взрослому человеку. Олю это еще больше располагало к нему. Ей думалось, что Сидор все знает, о чем бы его ни спроси.
— А ты царя видал? — спрашивала она Сидора.
— Видал.
— А какой он?
— Такой же человек, как и мы, все едино... Одень его в наши ремки, такой же Сидька будет, как и я.
— И царь воюет?
— Ну, царь... Он в Петербурге живет. Сыт, пьян и нос в табаке... Больно-то ему нужно свою шкуру подставлять... Запоем он пьет. Некогда ему воевать.
— А он галоши носит?
— Ну, ясно в галошах ходит.
— А у тебя бывали галоши?
— Бывали, когда на золотом прииске работал.
— А монашки тоже галоши носят?
— Носят, что им не носить. Им бог посылает.
— А как?
— Как? Очень просто: какого-нибудь богатого купца подговорят, будь нашим крестным, а он и тово... Дарит, а они за него молятся. Ну, они и говорят, что галоши бог дал.
Иногда Сидор доставал колоду разбухших карт с обтрепанными углами, старательно возводил из них домик, а потом дул на него. Карточный домик падал.
— У Луконьки Беды сарай сдуло,— пояснял Сидор, намекая на худой, полусгнивший сараишко соседа.
Часто играли они в карты, в ерошки.
Сидор тасовал колоду, выкладывал по одной карте на стол и говорил:
— Семерка-ерошка.
И ерошил густые темные волосы Оли.
— Туз-пуз,— говорил он и указательным пальцем тыкал девочке в живот. Она билась в приступе смеха. А Сидор без улыбки продолжал:
— Десятка — в голову насадка,— и небольно ударял козонком ей по лбу.
— Краля — по щеке драла... Король — штаны порол.
Были случаи, что и Оля ерошила Сидора. Он покорно подставлял голову, подсказывал:
— Валет — звал на обед.
— А как?
— Тащи меня за ухо!
Оля подтягивала его ухо к карте.
Так они шумели до полуночи. Мать сонно ворчала:
— Ложитесь-ка спать. Будет вам, полуношники. Надоели...
ГЛАВА V
Прошло около трех месяцев. Сидор усердно работал. Он купил себе новые штаны, кумачевую рубаху. Нарядилась и Оля. В новом цветистом платье она будто стала выше ростом. Ее худенькое большеглазое лицо пополнело, порозовело, а на подбородке образовалась красивая складочка. Сидор незаметно любовался ею. Он любил смотреть, когда Оля улыбалась, на ее щеках в это время появлялись радостные ямочки.
Она стала веселей, бойчей. И все, что делал Сидор, ей нравилось.
Пришла весна, и на этот раз теплая, ласковая. Сидор сидел на крылечке и кидал воробьям хлебные крошки. Воробьи доверчиво подскакивали к нему, хватали на лету крошки и, отлетев, расклевывали. Один воробей схватил большую крошку и, тяжело поднявшись, уронил ее на землю.
— Эх, сердешный, не осилил,— смеясь, говорил Сидор. Присутулившись веем телом, он точно помогал воробью утащить крошку.
— Ну, ну, тащи... Эх-ма... Сердце-то львиное, а сила-то воробьиная.
С улицы прибежала Оля.
— Садись рядышком со мной...— сказал Сидор ласково,— Я пичужек кормлю. Люблю воробушков. Веселый народ, говорливый. Только недоверчивый. Знают меня, а близко не подпускают. Как только услышат мой голос во дворе, откуда их и налетит. Согласный народ. Если мало их, так они слетают за товарищами — позовут. Дескать, айдате, харчи есть...
Сидор вдруг вскочил и, размахивая руками, закричал:
— Это что?! Нельзя драться. Ужо я вас, хулиганы... Вот, Оля, и среди воробьишек тоже разные характеры бывают. Одни такие миролюбивые, смирёные, а другие негодные. Вот тот воробьишка, такая задира, беда. Обязательно ладит воровски стащить, отнять у другого и драться.
Он бросил несколько крошек воробью, который настороженно, недоверчиво стоял в стороне.
— На, нёгодь...
Оба они долго молча наблюдали, как воробьи жадно растаскивали хлеб. Во двор вошла подружка Оли — Афоня, толстенькая, как обрубок, бойкая девочка.
Афоня была круглая сирота. Она жила в соседней улице, в маленькой дряхлой избенке на два окна. Ее приютил дядя Лука, слабый кроткий старичок, но жена его — тетка Арина — была властная гордая женщина, иной раз жестокая. Афоне жилось нелегко, но она не унывала. Она была хохотуша и в играх — первая затейница.