Ольга Ермолаева
Шрифт:
Перед утром, часа в четыре, Ольга услышала легкий стук в окно. Она быстро вскочила, оделась и, не зажигая огня, вышла. Осторожно открыла ворота.
— Это я, Оля,— тихо прозвучал голос Добрушина.— Закрой ворота.
Ольга испугалась и обрадовалась.
— Не зажигай огня, не надо,— сказал Павел Лукоянович, входя в комнату.— Брось на пол мне чего-нибудь, я лягу.
— Я постелю постель, Павел Лукоянович.
— Не надо... Я не буду раздеваться.
Ольга нащупала у вешалки большой тулуп Стафея Ермилыча и постлала его в спальне. Взяла с кровати подушку.
— Ты
— Вы заболели, Павел Лукоянович?..
Она подала ковш воды, -Павел Лукоянович жадно выпил, потом вздохнул.
— Спасибо, родная.— В полутьме он нашел ее голову и погладил. Его рука коснулась ее лица: она была горячая, сухая.
— Что с тобой, Павел Лукоянович?
— Ничего. Ты не беспокойся. Все хорошо. Сколько времени сейчас?
— Четыре часа.
— Четыре?.. Хорошо. Замечательно хорошо. Стафей Ермилыч спит?.. Ты не буди его, не надо. Постарайся, чтобы никто к вам завтра днем не приходил. Спи спокойно. А я с часок полежу. Озяб я... На пожаре была?
— Была.
— Не слыхала, кто поджог сделал?
— Нет.
— Ну, иди, спи.
Добрушин растянулся на тулупе. Ольга не могла уснуть. Она слышала, что Павел Лукоянович не спал, ворочался, глубоко и шумно вздыхал. На заводе заревел первый гудок. В соседней комнате завозился Стафей Ермилыч. Ольга встала. Плотно задернула занавес на двери спальни и вышла. Старик при тусклом освещении маленькой керосиновой лампы обувался.
— Я слышал, будто кто к нам стучал... Или приснилось мне?
— Приснилось, наверно,— сказала Ольга, завязывая ему хлеб в платок.
Добрушин проснулся уже около десяти часов и первым его словом было:
— Сколько времени, Оля?
Она заметила, что Павел Лукоянович поджимал левую руку и, когда он ее поднимал, на лице болезненно выступали морщинки. Он подошел к умывальнику и с трудом стал снимать куртку. На левой руке его, на рукаве рубашки темнело кровавое пятно.
— Это это? Что за кровь? — спросила Ольга испуганно.
— Так это, Оля...
— Сними рубашку. Я дам чистую.
Левая рука его выше локтя была забинтована. Бинт был весь пропитан кровью. Она побежала в - спальню, достала чистую старую белую рубашку, разорвала ее.
— Где все-таки тебя ранили, Павел Лукоянович? Что скрываешь от меня? Мне, наконец, обидно становится.
Она бережно размотала кровавый бинт. Мускул выше локтя был порван. Обильно шла кровь.
— Перетяни, Оля, возле плеча руку. В кармане у меня есть пузырек с иодом, смажь... Подрались немного сегодня... ничего, пройдет,— говорил Добрушин.— Как ты хорошо перевязываешь! Не боишься крови?
— Что ее бояться?
Она взглянула в лицо Добрушина. Тот ласково смотрел на нее. Она надела на него чистую сорочку. Было приятно застегивать у рубашки пуговицы.
Потом поставила самовар. За чаем Добрушин рассказал, что ночью во время пожара они благополучно сделали свое дело, к которому так долго и осторожно готовились.
— Из банка взяли все ценное и много доброго взяли с оружейного склада... Сегодня я от тебя уйду, Оля. И, может быть, мы с тобой больше не увидимся... Какой-то добрый человек пожар устроил. Помогло это нам. Почти без выстрела обошлось. Она рассказала Добру-шину, как была в контрразведке и как ее выручил чех.
Добрушин сказал:
— Чех этот — наш человек. Его уже нет здесь. Он ушел.
Томительно медленно шло время. Вечером пришел Стафей Ермилыч. Он, казалось, не удивился появлению Добрушина.
— Банк, говорят, сегодня ночью обобрали,— таинственно сообщил он,— а потом много увезли оружия из склада... У-у... что и делается. Рыскают везде, нюхают. Чорта с два найдешь. Теперь этим оружием их же по башкам...
Ольга переглянулась с Добрушиным. Тот едва заметно улыбнулся.
Прошло еще несколько томительных часов. Сегодня Ольга, как никогда, боязливо прислушивалась к каждому звуку, долетающему с улицы. Но там было тихо. Порой взлаивала собака. Порой чуть внятно проскрипит упряжка и прозвенит одинокий колокольчик. Часы показывали уже двенадцать. В комнате была тишина. Стафей Ермилыч ушел на печь. Ольга сидела и шила, но работа не спорилась. Добрушин медленно ходил по комнате.
— Ты завтра, Оля, сходишь в час дня... Там, где сидел слепой с гармошкой, там будет сидеть старьевщик. Ему передашь.
Возле самых окон вдруг кто-то запел пьяным голосом, разрывая слова:
Не... красива я — бедна... Плохо я... оде-та — Ни-кто за-муж не берет... Девушку за э-то.— Пора,— сказал Добрушин.— Ну, прощай, Стафей Ермилыч... Не поминай лихом.
— Что ты, бог с тобой, Павел Лукоянович...— залепетал Стафей, торопливо слезая с печки. Голос его дрожал.— Нас не поминай лихом... Береги себя, Павел Лукоянович.
— Ну, я пошел.
— В добрый путь,— Стафей Ермилыч перекрестил Добрушина.
Ольга оделась и проводила его до ворот. Небо прояснилось и вызвездилось.
— Ну...— взяв за руки Ольгу; сказал Добрушин, останавливаясь у ворот.— Прощай... Спасибо тебе... Может быть, не увидимся, а может быть, еще встретимся.— Он притянул ее к себе, обнял.
Ольга почувствовала на щеке горячие губы. Почему-то этот поцелуй ожег ее так же, как ожег когда-то первый поцелуй Гриши Гальцова.
— Прощай...
— Прощай, моя родная... Ну... Еще раз... Ну, еще... Не думай ни о чем. Мы... придет весна.... Мы придем...— задыхаясь, шептал он, потом махнул рукой и решительно вышел на улицу.
Торопливо, держась ближе к строениям, он прошел пустынную улицу и свернул в узкий переулок. Ольга проводила его взглядом, потом вдруг порывисто закрыла ворота и пошла за ним следом. Добрушин прошел к пруду.
Пруд, закованный льдом, был пустынный, как огромное поле, за ним чернела полоска леса. Из-за крутого скалистого выступа из тьмы показались сани, запряженные парой лошадей. 8 санях сидел человек. Добрушин вскочил в сани. Возок тронулся, круто заворотился. Ольга заметила, что Добрушин из передка достал что-то.